Мы Православные!

Снова громыхает. Подымаемся на второй этаж дома Родослава (на первом — аптека его жены). Снова пьем кофе.

— Пора, пора, рога трубят, — возглашает наш благодушный поводырь.

Оставляю свою книгу, кассету Родославу. Кланяется, приглашает на фестиваль поэзии.

Едем в г. Александровец, к бывшей студентке нашего профессора. В этом городе родился, жил генерал-полковник Балкович. Здесь нет никаких военных объектов, город бомбили, потому что это родина генерала. Всюду ужасные следы бомбежек. (Лобовые щетки не могут справиться с дождевым потоком. Плохая видимость. Водная пелена скрыла горы, поля, чуть угадывается шоссейная дорога. Неожиданно возникают и пропадают огоньки встречных машин. Мы находимся в окружении зигзагообразных молний, жутко вспарывающих мрачное небо. Одна стрела попадает в ближайший электрический столб — вырывается фонтан искр. Молча крестимся.)

При свечах сидим в доме бывшей студентки — дочери священника. Профессор Драган рассказывает, почему сербы принимали мусульманство. Если турок заходил в сербский дом, его обязаны были кормить. За то, что он трудился за столом, жвакал (жевал), хозяин ему платил. Налог жвакалица. Если турок оставался ночевать — мог выбрать любую женщину, девицу (жену хозяина, невестку, дочь). За это опозоренный серб должен был платить. Налог одрина. Если турку встречалась похоронная сербская процессия — родственник умершего (или замученного турками) также платил. Налог мертвина. Был еще налог на кровь: одного из мальчиков брали в янычары. И так — до XIX века, более 500 лет! Многие не выдерживали, принимали мусульманство. В то страшное время албанцы, приняв мусульманство, обычно становились турецкими жандармами (как у нас — полицаи в войну). Но есть среди них и православные, правда, малая часть. И живут они не в Косово, а в южных областях Албании, недалеко от Греции.

— Переплетений много, — повествует профессор, — был сербский Патриарх Макарий, так вот, брат его был главным визирем.

Думая о налогах, чувствую себя душевнобольным. Братушки сербы! Как же вы выжили?

18 июня. Пяток. Ранее утро. По скорому пьем кофе и — в дорогу. Находимся на пути к г. Крушевац — некогда столице царя Лазаря. Шоссе тянется вдоль неширокой Западной Моравы. Навстречу попадаются трактора, грузовики, доверху набитые домашним скарбом. Беженцы. Это слово, как эхо войны.

Крушевац. Остатки древней стены. Храм. Памятник в честь Косовской битвы. Ослабевший раненый воин со знаменем. Ангел венчает его терновым венцом. Подруливаем к киоску купить карточки с видами города. Взгляд наталкивается на обложку паскудных журналов. Такого откровенного бесстыдства я еще не встречал нигде. Несчастное растущее поколение! Кто не захлебнется в мутных потоках блуда, несущих утопающих в бездну адову?

Профессор ведет в комнату-музей, расположенный при мэрии. Показывает мозаику своего друга Сербиновича. Яркие разноцветные кусочки, повинуясь руке мастера, вводят нас в далекое прошлое. Портреты участников Косовского сражения. Наряду с изображениями каноническими — современное авангардное исполнение. Пытаюсь прочесть надпись на оконном стекле.

— Человек, если ты ступишь на Сербскую землю, кто б ты ни был, свой, пришлец, посетив Косово поле, увидишь многие кости мертвых, камни. Знай, что мы и доныне стоим, как эти камни.

На входных дверях надпись:

— Сколько сможем, столько будем сплетать нашу песнь!

У памятника царя Лазаря — группа вооруженных солдат с фотоаппаратом. Крестятся, делают групповой снимок. Может кто-то и не увидит себя на снимке. Достаю фотоаппарат, прошу проходящую девушку снять нас с ними. Воины с удовольствием снимаются со священниками, подымают руки в знак благодарности, спешат к своим потрепанным машинам.

Мы направляемся к Храму. Неподалеку на скамейке ссутулился молодой капитан. Вид у него потерянный. Входим в Храм, прикладываемся к Престолу. Появляются местные священнослужители, радостно приветствуют, ведут к себе. Рассказывают об этом капитане:

— Не хотел уходить из Косово. Когда прибыл в разграбленный албанцами монастырь, не выдержал, хотел снять военную форму — одеть монашескую.

Трудно без слез это слушать. Окликаем капитана, просим подойти, сфотографироваться у Храма. Капитан встает, снимает пояс с оружием, кладет на траву, и лишь после этого становится рядом.

Получаем от гостеприимных священнослужителей ладан, фотографии Храма. Оставляю им свои кассеты, капитану — иконку. Жаль расставаться. Иерей Драган, диакон Милан провожают до машины. Подъезжают старые военные грузовики с солдатами из Косово. Выпрыгивают, направляются в сторону Храма. Отец Антоний прав: здесь молятся только священники, монахи и воины. Тяжело смотреть на измученных солдат. Продажные политики! Лизуны — правители! Что взывать к вашей совести? Иуды ее не имеют!

— В этом Храме, — объясняет профессор, — причащались воины перед Косовским сражением.

Потому-то и приезжают военные. Радует единство священников и солдат.

Трстеник. Сидим в кабинете друга профессора — президента электродистрибуции. Должность большая, но непонятная. Рассматриваем большие металлические стаканы, наполненные маленькими клубочками с графитным волокном. Составные графитной бомбы. Бросали контейнеры, начиненные такими стаканчиками; взрываясь, они извергали из себя клубочки, которые разматывались, повисали на проводах, делали короткое замыкание — выводили из строя электростанции.

Монастырь Любостынья. Основан Мелицей (в монашестве Евгения), женой великомуч. царя Лазаря (стоим у ее гробницы). Фресок сохранилось совсем малая часть.

Выходим в аккуратный зеленый дворик, знакомимся с очень живой, приветливой игуменией Харитиной. Торопится нас покормить, просит пожить, послужить — сокрушается, что мы спешим далее.

Наша следующая цель — монастырь Жича, резиденция епископа Стефана. Переезжаем через Западную Мораву. Тормозим у разбомбленного моста. Беспомощными взглядами провожаем беженцев. (Еще вынужденная остановка — дорогу преграждает колонна военных грузовиков).

Вдали вырисовываются красно-коричневые монастырские башни. Входим в Собор XII века. У входа, возле зажженных свечей, стоят мужчины и женщины в черном.

— Родственники погибшего в Косово, — поясняет сопровождающий нас архимандрит.

— Помоги, Господи, — крестимся, проходим вглубь Храма.

В скорбном безмолвии рассматриваем фрески. Они почти не сохранились. Лики святых в Алтаре соскоблены. Идем к выходу. У горящих свечей протирает пол одинокая искушеньица. Родственников уже нет. Поем “Со святыми упокой”. Скрывая слезы, послушница отворачивает лицо. В утешение оставляем ей Иерусалимский Крестик, с цветочными лепестками от Св. Плащаницы. Благодарно целует руку.

Епископ Стефан. Старенький, простой. Встречая нас, кланяется:

— Спасибо очень много, что пришли.

Приглашает в архиерейские покои. Профессор подписывает ему свою книгу. Следуя его примеру, также оставляю книгу и кассету.

— В 1941 году, — тихо говорит мне профессор, — усташами было уничтожено 28 родственников епископа Стефана. Убили отца, два брата и все потомство.

Мы в шоке. 28 родичей! И нужно ж было пережить такое! Мало пережить — не сломаться, не озлобиться! Без веры сие невозможно.

Входит почтенного возраста (80 лет) архимандрит. Видно, чем-то расстроен, возбужденно жестикулирует. Слышу слова:

— Ельцин... 700 миллионов долларов... Продали. Джидове, масоны!

Переводчик не требуется.

— Отец Юлиан, — представляет его профессор, — очень духовный монах в Сербии.

— Самый духовный, — смиренно поправляет епископ.

Записываю, где остались монашествующие в Косово. Мужской монастырь Грачаницы, женский Соколица, мужской — Дечаны, и еще женский — в г. Печь.

После совместной трапезы прощаемся с кротким епископом. Архимандрит Юлиан обещает ждать нас в монастыре Студеница.

Игумения Елена ведет в монастырскую иконописную. Повсюду строгие византийские лики. Слава Богу, пишут не в живописной манере.

— Пора, пора, труба зовет, — слышится знакомый голос.

Откланиваемся, садимся машину.

— Хорошая матушка.

— Да, да-да, — отзывается на мою похвалу Неделькович, — у нее судорожная энергия.

Отец Антоний закатывается.

— Я хотел сказать: сдержанная энергия.

Возле местечка Мостарушка Баня останавливаемся. Впереди столпотворение. Скопление беженцев. Сербская полиция преграждает дорогу. Вы ходим с профессором.

— Где командир? — спрашивает Драган Расткович.

Подходит усталый человек с рацией.

— Профессор Драган Неделькович, — гость из России. Едем в монастырь Студеница.

Тут же меня плотно обступают беженцы.

— Где русские? Что Россия? — с возмущением напирает рослый, средних лет мужчина.

Остальные стоят молча, ждут ответа.

— Что, русские? Жиды правят в России! Нас продали! Вас продают! — с болью, почти кричу в ответ.

Кажется, другого они и не ждали.

— Браво! Мы вемы все! — пожимает мне руку.

Командир просит местного жителя провезти нас объездной дорогой. Едем по колдобинам, застреваем в глине. Из идущей за нами машины выскакивает парень, машу нашему ведущему — втроем выталкиваем автомобиль. Немного попетляв, выезжаем на шоссе. Благодарим проводника, дарим ему иконки — горной дорогой идем на спуск.

Частые беженцы на тракторах, старые военные грузовики, взорванные мосты, разрушенные дома крестьян. Приветствую тебя, Третье Тысячелетие! Каково же ты само, если твое дыхание смертоносно живущим?

Места красивейшие. Проезжаем горную речушку Студеницу. Вот и монастырь с одноименным названием. Иеромонах Антоний (учился в Сергиевом Посаде, знает русский) предупрежден о нашем визите, первым делом ведет в трапезную. После традиционного стакана воды с медом, кофе, встречаемся с Настоятелем — дивным Старцем Юлианом. Он уже здесь. Обнимает нас, как давних знакомых. Да, Простота — сестра Мудрости, мать Любви.

Идем на службу в Собор. На двух клиросах — четыре певчих, по два на каждом. Монастырь трудовой, братия немногочисленна. У входа, с правой стороны прикладываемся к мощам Симеона Мироточивого. На амвоне, по правую и левую стороны — гробницы со св. мощами преподобной Анастасии — матери Саввы Сербского и ее сына, короля Стефана, в монашестве Симона. Святое семейство. Прикладываемся к Престолу, осматриваем храмовую роспись. Фрески древние — конец XII — начало XIII в. Служащий иеромонах и протоиерей Антоний совместно читают Акафист Божией Матери. Сзади сиротливо ютятся три прихожанина. Негусто. За окнами слышится мощный гул дождя. Каждый день дожди.

Трапезничаем. К отцу Наместнику наклоняется служащий иеромонах, что-то шепчет.

— Простите, — встает тот, — я вынужден вас оставить, из Косово едут автобусы с солдатами и полицейскими.

Выходим вместе. Смотрю, как военные — молодые ребята — быстро идут в летнюю монастырскую трапезную. Шумно рассаживаются за мраморными столиками. Настоятель подает поднос с множеством стопочек со шливовицей. Кто залпом, кто потягивая осушают стопочки. Подхожу ближе. Увидев русского священника, затихают.

— Можно ли мне попасть в Косово?

Как по команде замотали головой:

— Не можа се. Французы, албанцы.

Смотрю на их простые лица. Радуюсь теплому общению священства и солдат. В России такого единства я не видел. Что значит, жить в постоянной опасности, ходить возле смерти. Говорю об этом сидящим. Все согласно кивают, показывают нательные Крестики, крестятся — преображаются. Немного общаюсь с ними, благословляю всех и иду готовиться ко Св. Причащению.

Дождь. Непрекращающийся дождь. Небо плачет над Сербией.

19 июня. Суббота. Совершается Божественная Литургия. В Храме, кроме нескольких певчих — никого. В Алтаре у Престола, в греческом облачении, стоит молдавский протоиерей. Зычный его голос под высокими сводами не так глушит, как в домовой Церкви в Кишиневе. После Службы нам открывают Храм в честь Иоакима и Анны. Начало 14 века. Прикладываемся к святым мощам (улавливаю тонкий запах кипариса).

Трапезничаем. Оставляю свою книгу, кассеты отцу Наместнику, прошу, если найдется, кассету с сербскими народными песнями. Он исчезает, и тут же приносит книгу с описанием монастыря, фотографии, кассету.

— Батюшка, не ездите в Косово: очень опасно, — тихо мне шепчет на прощание.

Длинная колонна тракторов — беженцы. Их поток нескончаем. Мокрые лошади тянут донельзя нагруженные повозки цыган. Они тоже покидают Косово. Часто возникают порушенные мосты. И снова вынужденная остановка: дорога забита машинами. Поворачиваем на проселочную дорогу — беженцы. Проезжаем дальше — пробка — беженцы. А ведь до Косово 200 километров. Что же творится там?

До монастыря Градац (конец XIII — начало XIV в.) — 12 с половиной километров. На пути — разбомбленный мост, воронки. Профессор щедро осыпает нас историческими фактами, именами, — рассказывает об этом монастыре:

— Королева осталась верной католической Церкви, но все-таки приняла Православие, но была ктитором многих костелов. Она поддерживала равновесие между Православием и католичеством. Сын ее построил в Студенице Храм Иоакима и Анны.

Не восхищаясь равновесием королевы, гляжу за окно: дождевые облака дымятся на вершинах гор.

Монастырь Градац. Входим в огромный Собор. Темная окружная линия на стенах (половина высоты) обозначает границу между руинами и новой кладкой. Стены голые. Фрески сохранились только там, куда не попадал дождь. А он веками проникал повсюду. За трапезой, возглавляемой отцом Юлианом (он уже здесь), намекаю отцу Антонию, чтобы он осторожно вез нашего профессора. Тот недоуменно смотрит. Объясняю, что я с ними только до главной трассы, а там в Косово. Бурное возмущение.

— Исключено! Быть такого не может!

Неожиданно, с обычным миролюбием, вступает профессор:

— Мы вдвоем в Белград, а отец Роман — в Косово.

И (совсем не ожидал!) что-то живо говорит седовласый Старец.

— Он хочет, — ровно переводит профессор, — организовать поездку до монастыря Сопочаны. А там, кто возит епископа Артемия, довезет до Приштина. Там русские православные добровольцы, есть священник, нужно их поддержать. Отец Антоний смиряется. Понимаю, как тяжело это ему дается.

Подходим к Храму, делаем групповой снимок. Идем к машине перекладывать вещи. Беру самое необходимое. Оставляю в машине фотоаппарат, деньги (на случай плена, чтоб не радовать албанских бандитов). Обнимаемся с профессором, со своим молдавским братом. У отца Антония глаза на мокром месте. Я тоже не каменный. Сейчас он для меня самый близкий человек. И если бы не везти профессора (на что я и рассчитывал), никуда б он без меня не поехал; тщетны были бы мои уговоры и напоминания о жене и ребенке. Знаю, что он будет чувствовать в дни моего отсутствия, и молю Бога, чтобы только не рванул в Косово на мои розыски. Как с похорон возвращаюсь в монастырь.

Вечерня. Отец Юлиан неспешно, тихим проникновенным голосом полуговорит, полупоет ектений. На клиросе две монахини, послушница. В храме и того меньше — псковский иеромонах. После Вечерни захожу в Алтарь. Отец Юлиан просит послужить Акафист. Одеваю епитрахиль, выхожу к аналою пред Царскими Вратами. Старец становится на клирос, поддерживает малое стадо. Никто никуда не спешит. Здесь легко молиться.

На дворе, вместо ливня — ослепительное солнце (в первый раз!). Даст Бог, погода наладится. Иначе хлеб сгниет на корню. Из-за ограды выскочили белые козы, носятся по зеленым склонам. Помогаю матушкам загнать их обратно. Потом забираюсь в свою малую келью на третьем этаже, выхожу на балкон. Внизу, под старым, но еще мощным древом, сидя за столиком, с паломницами живо беседует Старец Юлиан. Искушеньица ставит пред ними воду, сласти.

— А мне? — подаю голос с балкона, — про меня забыли?

Понимают, смеются, зовут вниз. Нет, нужно готовиться к Службе, и хоть сегодня лечь пораньше. (Птицам здесь, как в Эдеме. Кажется, ни горная река, ни они никогда не умолкают).

20 июня. Воскресенье. Сижу в Храме один, рассматриваю остатки древних фресок. Заходит сгорбленная старушка с большой просфорой и кувшином воды — алтарница. Ударяют в колокол. Подходит иконописица, сообщает, что отец Юлиан на ночь выехал в Студеницу, его может не быть. Просит послужить. Совершаю Воскресную полунощницу, начинаю Утреню. После чтения Евангелия приходит местный иерей Горан. На голове ершатся густые короткие волосы. Облачается, совершает проскомидию. Выхожу на полиелей — Храм заполнен военными. С обреченным видом внимают словам молитвы. Больше им идти некуда.

Отслужил Литургию.

В монастырской приемной с иереем Гораном, пожилым искушенцем из Сопочан, супружеской парой пьем кофе, общаемся. Иерей Горан, говоря об албанцах, проводит ладонью по шее. Жест красноречивый. Вести и в самом деле поступают страшные. Вооруженные албанцы партизанят вдоль дорог. Шлепнуть безоружного серба — раз плюнуть. А уж отрезать настырную головушку русскому иеромонаху — как горюну опохмелиться. Искушенец Мишко говорит, что в Косово никого не пропускают.

— И может быть все, — сурово и понятливо на меня смотрит.

Прошу монахиню Анну (более всех понимает русский) дозвониться до Белграда, узнать, как добрались профессор с моим напарником. Мне передают трубку. Слышу радостный голос отца Антония. Спрашивает, сколько меня ждать, хочет приехать.

— Ни в коем случае!

— Хорошо! Но помните, что Ваше место в России! Если что — всем расскажу, как Вы без благословения Старца рвались в Косово!

Показывают Белгородскую газету — “Политик-Экспресс”. Там мое фото с профессором. Матушки смеются над надписью — “Драган Неделькович са непознатим витезом”.

Узнаю, что архимандрит Юлиан поднимался ко мне попрощаться, но увидев, что в келье нет света, не стал беспокоить. Мне неудобно — уезжаю, даже не попрощавшись. Прошу передать поклон и извинения этому редкому человеку, в присутствии которого было так покойно и просто. На прощание помазываю матушек-иконописиц Св. елеем от Гроба Господня.

Искушенец Мишко лихо, с визгом тормозов, совершает крутейшие повороты. И снова та же картина — беженцы, порушенные мосты, дома.

Проезжаем городок Рашка.

Сопочаны. Древнейший монастырь. Отсюда до Косово — рукой подать. В притворе величественного Храма, перед бордовой завесой, братия совершает девятый час. После отпуста завесу отдергивают — входим в Храм. Древнейшие фрески (многие сохранились) все же требуют реставраторов, пустые места — иконописцев. Но когда и кому писать? Да и не по силам покорить высоты древности.

Сразу же начинается Вечерня. Ни одного женского лица. Как на Афоне. Тихие мужские голоса настраивают на молитвенный лад. После отпуста — Малое Повечерие.

Заканчивается Служба. Прикладываемся к гробницам Урвана Первого и Иоаникия Пятого. Выхожу с братией на улицу. Группа паломниц — молодых накрашенных женщин в брюках — весело на меня смотрят.

— Мир вама!

— И вама! — живо отзываются хором.

Направляемся в трапезную. После общения с братией, садимся в конец стола с приезжими. Говорим о жизни, о России. Все, кроме монахов, пьют кофе, курят.

— Приехали поговеть, причаститься? — не удерживаюсь от обличающего вопроса.

— Да, наравне (да, конечно), — простодушно кивают.

— У нас с этим не допускают, — указываю на сигареты.

— Зашто (почему)? — искренне удивляются собеседницы.

Одна из них работала на телевидении. Чудом осталась жива после бомбежки. Беседуем долго. Начинает накрапывать дождь. Молодой иеромонах просит меня следовать с ним. Думаю, что ведут в келию на ночлег. Но открывают дверь в небольшую комнату, где составленные вместе два стола с лавками заполняют ее полностью. Усаживают. Вместо ожидаемого телефонного разговора с епископом Артемием из Приштины присутствую на монастырском соборе. Братия постепенно собирается. Говорю, что я посторонний, но меня просят остаться. Зачитывается послание епископа Артемия (что-то о монашеском правиле, о нормах поведения). После прочтения идет обсуждение услышанного. Официальная часть закончена. Иеромонах Петр, высокий, рыжеватый просит меня рассказать как я пришел к вере. Немного удивлен резкой переменой темы.

— Некоторые слышали о вас, — поясняет иконописец-послушник, — хотят узнать поближе.

— Я верующий с детства. В этом заслуга моей майки (матери).

Головушки сидящих просто излучают напряжение, пытаясь вникнуть в суть родственных, но непривычно туманных слов. Еле улавливаемые вопросы и тяжко переводимые ответы. Тут уж не до тонкостей.

— Как относитесь к катакомбной Церкви?

— Прежде, чем уйти в катакомбы, нужно их выкопать. Сборища на квартирах или метро не дают никакого основания именовать себя катакомбной Церковью. Честнее назваться квартирной или метро-политеновской Церковью.

— Ваше отношение к Иоанну Максимовичу?

— Я чадо Русской Православной Церкви. Имею книги о нем, но не молюсь ему.

— Ваше отношение к царю?

— Царь — мученик.

Отец Петр пытается дозвониться до епископа Артемия, который находится в Приштине. Жалуется на плохую связь. Удается соединиться с игуменом Михаилом, наместником этого монастыря. Он благословляет отвести меня на ночлег в свою келью. Знак хороший: может быть помогут добраться в столицу Косово, а там недалеко и русские солдаты.

21 июня. Понедельник. Ранее утро. Дождь, дождь, дождь. По дорожке, уложенной плоскими мраморными осколками, захожу под своды забытого миром Храма. Полумрак. Начинается Служба — утренние молитвы, Полунощница, Утреня, Третий час, Проскомидия (совершается на одной просфоре) — Божественная Литургия. Служит иеромонах Сергий (борода, как у Максима Грека). Служит неспешно, благоговейно. Также благоговейно, в унисон, безыскусно поют на клиросах. Никакого постороннего звука. В Алтаре только служащий. Алтарник робкой тенью появляется и исчезает с кадилом. Легко молиться. Как на Фаворе, здесь хочется быть. После “Отче наш” захожу облачаться. В Алтаре — чудные фрески. Впервые вижу не жесткие, суровые, а мягкие, кроткие лики святых. Значит и таким может быть греческое письмо? После древних фресок современное греческое исполнение воспринимается, как дружеский шарж.

Причащаемся с благоговейным иеромонахом Сергием. Больше причастников нет.

Вне Храма пасмурно. Седые космы облаков повсюду нависли над горами.

Иеромонах Петр, как угорелый несется горной дорогой: искушенцу Слободану нужно успеть к врачу. Впервые добром вспоминаю отца Антония.

Новый Базар. Девяносто процентов мусульман, остальные — православные. Они-то и гибли от натовских отморозков. Знали, поганцы, в какие кварталы пускать ракеты. И кто-то еще смеет утверждать, что это не война против Православия!

На окраине городка — кладбищенская Церквушка в честь Св. Апостола Петра. 12 век. Место крещения Симеона Мироточивого — отца Св. Саввы архиепископа Сербского. Неподъемные каменные могильные Кресты. Отец Петр берет из сторожки увесистый железный ключ, скрипит входной дверью. Входим. Кое-где чудом уцелевшие фрески. По деревянным ступеням поднимаемся под купол — ничего. Кроме современных нацарапанных слов — ни одной фрески.

Возвращаемся к ветхой сторожке, благодарим старенькую сторожиху, мчимся к автобусной остановке. Искушенец автобусом доберется до Сопочан, а мы в другую сторону.

— Будем звонить в Приштин, — объясняет отец Петр.

Подъезжаем к Собору. Диакон ведет к телефону. Увы! Связи с Косовской столицей нет. Отец Петр пробует дозвониться до игумений из монастыря Соколица (под Приштиной). Безрезультатно.

— Отче, — подымаюсь к телефону, — не дай, Бог, вам еще рисковать!

— Я не боюсь, — улыбаясь, отвечает гренадер в подряснике, — боюсь без благословения.

Согласно киваю головой.

— Смотрите, — на столе расстилает карту Югославии, обозначает крестиками косовские монастыри, уверенно проводит ручкой по нитям дорог, — безбедно.

Дальше ручка спотыкается:

— Небезбедно, — перечеркивает подступы к Приштину, — шиптари (албанцы) увидят это (указывает на мой наперсный Крест), браду... или (проводит ребром по шее), или (нажимает пальцем на воображаемый курок).

Выбор невелик. От раздумий отрывает матушка:

— Изволите ести.

В доме священника усаживаемся за стол. Мальчишка, сын отца Настоятеля, не отходит от нас, ему интересно видеть русского человека.

Несемся по направлению в Косово. Красота потрясающая. Горы — в рассеивающихся грозовых тучах. Сплошная зелень не в силах закрыть белые стены с красноватыми черепичными крышами.

— Где ваши поэты, — широко провожу рукою, — есть?

— Есте! — запевает народные песни о Косово.

Пытаюсь подпевать.

Так и едем. На пути встречаем беженцев, автофургоны с красными Крестами, подбираем голосующих солдат. Те вскоре сходят. Неожиданно отец Петр затягивает “Христос Воскресе”. К чему бы это?

На перекрестке указатель — направо Баньска, налево — Косовская Митровица. Певец мой умолкает, напряженно всматривается в горы:

— Могут быть шиптари.

Навстречу, на огромной скорости проносятся несколько небольших военных машин. Наверху — пулеметы. Солдаты в касках и пуленепробиваемых жилетах. На сербов непохожи.

— Французы, — говорит отец Петр.

Эге, запахло керосином. Проезжаем селения — Сербовец, Грабовец, — стоят бронетранспортеры с ощерившимися дулами орудий.

Звечар. Высоченная гора упирается в небо.

— Старый град, — тычет пальцем водитель.

На самой вершине — стены старого города. Дорожная табличка. До монастыря Соколица 5 километров. Подымаемся в гору. В радиаторе закипает вода. Останавливаемся неподалеку от вершины. Выхожу из машины, и с огромной высоты любуюсь творением Божиим.

— Шиптари, — куда-то вниз на албанские селения кивает отец Петр.

Снова едем дальше. Огибаем гору, начинаем спуск.

— Тамо све шиптари.

Несколько поворотов — дорога упирается в монастырские врата. Входная дверь не затворена. Дружным лаем нас встречают небольшие дворняжки. Никого нет. Трижды звоним. Выходит послушница.

— Как живот? — вопрос в лоб.

— Хвала Богу, — улыбается искушеньица.

Слава Богу! У меня отлегло от сердца. Идем в Храм 14 века. Смотрю на иконостас, расписанный русским иконописцем. Игумения Макария приглашает в приемную. Все идет своим чередом. Послушница несет поднос — два стакана холодной воды, две чайные ложки, блюдце с вареньем. Соблюдаем традиции. На втором подносе — кофе. Иеромонах Петр выясняет ситуацию. Узнаем, что в Белград поступила дезинформация (а может, это мудрый ход матушки?). В монастыре Дэвич албанские боевики избили молодого иеромонаха Серафима.

— Нэмного, — успокаивает отец Петр. Как это “нэмного” — жестами не выяснить. Одну послушницу шиптарь забрал с собой. Требовал, чтобы она сняла апостольник (какой воспитанный шиптарь!).

— Я обручилась Богу. На отец, ни мать не видели моей непокрытой головы.

Это происходило при людях. Насилия не было. Шиптари ушли, забрав трактора, одежду, деньги.

— Све, — уточняет отец Петр.

— Можно ли попасть в Приштин?

Матушка смотрит на меня, качает головой:

— Дорога закрыта. Кругом шиптари. Ехать можно только под охраной французских солдат.

— А епископ там?

— В Призрани.

Незадача. Добираться до Приштины нет смысла. Была надежда, что епископ поможет доехать до русских добровольцев, держащих аэропорт Косовской столицы. Начинаю колебаться. Нужен ли я там вообще? Такая уж им велия радость? Среди них есть священник, который находится там за послушание. Представляю, как я, недобитый, недорезанный прорываюсь к ним, и первым делом у меня требуют письмо от митрополита Кирилла. Не удивлюсь любому сюрпризу! И умереть без бумаги не дадут!

Лицо игумений мгновенно светлеет.

— Изволите, — привстает, — изволите.

Входит французский офицер. За ним солдат с автоматом.

— Отец Роман из России, — представляет матушка, — отец Петр из Сопочан.

Приветствуем друг друга. Неслышно плывет поднос с двумя стаканами шливовицы. У офицера располагающее, благородное лицо. Он уже не раз помогал монастырю. Я благодарен ему за поддержку сестер.

— Солдат, — окликаю человека с оружием, — хорошо охраняйте монастырь (как вино подымаю чашечку с кофе).

Он улыбается в ответ, берет свою стопку. Офицер с игуменией живо беседуют на английском; смотрит на меня, что-то говорит.

— У него шесть детей, — переводит матушка Макария.

В наше время за одно это можно уважать человека.

— Ду ю спик инглиш? — обращается ко мне многодетный отец.

— Инглиш йок, — улыбаюсь в ответ (йок — нет по-казахски).

По-казахски даже французы не понимают. Достаю две маленькие бумажные иконки, протягиваю ему:

— От шиптарской пули. Чтоб детки дождались.

Он явно не ожидал этого, вижу, как у него увлажняются глаза.

— Мерси буку, — прижимает ладонь к сердцу, прячет иконку в нагрудный карман.

То же самое делает и солдат.

— Они случайно не в Приштину едут? — спрашиваю игумению.

— Нет, они неподалеку, — отвечает матушка, уводя французов наверх, в иконописную.

Скоро они возвращаются. Игумения одаривает офицера ладаном, книжицей о монастыре. Отец Петр также преподносит книгу о своей обители. Просит у меня аудиокассету. Иду к машине. За монастырскими вратами в бронетранспортерах сидят французские солдаты. В знак приветствия подымаю руку, — таким же образом приветствуют меня. Беру кассету, возвращаюсь. Офицер растроган, не знает, как благодарить.

— Мерси буку, мерси буку.

Отец Петр усаживает нас для съемки, фотографирует. Они уходят. Матушка ведет нас в иконописную. Новонаписанные иконы радуют. Осматриваю недавние работы, кисточки, краски. Безобразно ломаю русский, чтобы хоть как-то донести до иконописицы свою мысль. Игумения приносит мне свою книгу, подписывает. Показывает осколок бомбы, сброшенной рядом с монастырем. Беру его в руки, разглядываю, возвращаю игуменье. Кто знает, сколько их будет валяться по всей России. Россия — слишком большая цель, что ее не пытаться поразить. В последний раз пытаюсь получить добро:

— А если попытаться пройти одному?

— Нет, — отвечает твердо, — всюду шиптари. Схвачен иеромонах Харитон. Может, убили.

Молча спускаемся. Правая рука у матушки не гнется. Прощаясь, тоже подаю левую. Выходим втроем во двор. Сталкиваемся с новой группой посетителей. Начальник над всеми французскими силами в Косово, переводчик в униформе, трое в штатском.

— Отец Петр из Сопочан, отец Роман из России, — снова представляет игумения.

Пожимаем протянутые руки. Главнокомандующий, подставив солнцу лысый затылок, с интересом посматривает на мою древнерусскую скуфью. По-моему, все они немножко хлебнули шливовицы. Бедная матушка, когда ей молиться, писать иконы?

У ворот — телохранители высоких чинов. Показывая на фотоаппарат моего проводника, подзываю к себе. С удовольствием идут фотографироваться. Смотрю на их лица. Кажется, они и в самом деле настроены защищать мирное население, монастыри от албанских беспредельщиков, которые гордо именуют себя освободительной армией Косово. Если французы запретят им убивать, грабить, насиловать — “освобождать Косово”, — “свободолюбцы” станут стрелять и в них. Может тогда и дойдет, кого поддерживали.

Прощаемся с легионерами — выходим за монастырские ворота, забираемся в раскаленную машину. После нескольких поворотов отец Петр глушит мотор, зовет с собой. Пробираемся сквозь терновые заросли, валуны.

— Вот, — широкий жест рукою, — Велико Косово Поле. Смотрю вниз, вдаль. Внизу, неподалеку, горный завод. Вдали краснеет черепицами крыш небольшой городок. Зеленые цепи гор с обеих сторон безмолвно сопровождают долину к ими же закрытому горизонту, туда, где сизая дымка окутывает дальние вершины.

Косово — это сердце (“душа” — поправляет отец Петр) Сербии. И ныне, под одобрение всего мира, у сербского народа вырезают сердце. Здравствуй, Косово, я твой гость. Душа полна особым звучанием. Может, со временем, стихами оно прольется на бумагу.

Съезжаем с горы. У края селения проскакиваем мимо бронетранспортера с настороженным легионером. Машину бьет на выбоинах. Еще бы — скорость около 120 км. И это на горной дороге. Вспоминаю, как был несправедлив к одному молдавскому протоиерею, упрекая его в опасном вождении машины. Показывается купол Церкви. Поворот на Баньска.

— Едем?

Киваю головой. Поворот влево — едем проселочной дорогой.

Баньска. Довольно грязное местечко. Наверху — монастырь XIV века. На полпути к нему вижу уже знакомую тележку с громоздкой поклажей. Беженцы. Возле дома — много детей.

— Рус, — говорит отец Петр в мою сторону.

На лицах оживление, улыбки, хотя пора у них совсем не радостная. В который раз чувствую свою вину перед этим народом. Достаю бумажные образочки, подзываю детей. Стесняются.

— Хай, хай! — подгоняет их отец Петр.

Дети робко берут иконки, благодарят улыбками. За ними подходят взрослые.

В сопровождении супружеской пары с младенцами (грудная пристроена к животу матери, малыш держится за руку отца) подымаемся к Храму. Ветхие врата церковной каменной ограды на замке. Кто-то из детей побежал за ключом. В ожидании ключа садимся на остатки древнего фундамента, кое-как общаемся. Девочка, постарше и посообразительней, переводит мои вопросы и ответы.

— Откуда вы? — спрашиваю у супружеской пары.

— Из-под Приштины. Все сербы ушли. Остались одни. Албанец привел свою семью в дом, нас выгнали.

Киваю, опускаю голову. У людей разное представление о счастье. Одному счастье — построить дом, наполнить его детскими голосами. Другому — выгнать семью из родного дома, упиться детским плачем...

Со склона горы идут две пожилые крестьянки с вязанками хвороста. Возле одной — большеголовые, белобрысые внук и внучка.

— Рус, — представляет отец Петр.

Как они светлеют лицами! Едва сдерживаю слезы. Протягиваю образочки, помазываю елеем от Гроба Господня.

— Рус, рус, — радостно говорит одна своим малолетним внукам.

Крестятся, молитвенно шепчут:

— Русь Света, Русь Света.

О, Святая Русь! Какими слезами нужно кровавить, чтобы ты, отстав от самоуничтожения, обрела свое прежнее достоинство?

Принесли ключ. Заходим в монастырский дворик. Лопухам, репейнику, бурьяну — раздолье. Храм — копия сопочанского, но требует еще немало трудов. Фресок почти нет.

— Где монахи?

— Нэма, — сокрушенно разводит руками отец Петр. А дети следуют за нами. В центре Храма малолетний карапуз, избавясь от отцовской опеки, со всего размаха хлопается о каменные плиты. Хлопнулся и замер. Побледневший отец тут же подхватывает его на руки, успокаивает орущего малыша. С тревогой смотрю, насколько повреждено лицо. Ни царапинки, ни шишки.

— Анчел (ангел) сохранил, — смеется отец Петр.

Возле Храма он просит меня почекать (подождать). Две двенадцатилетние подружки, волнуясь и краснея от смущения, хотят сделать приятное русскому священнику. Переглядываются, запевают русскую песню. (Так не слушают и народных артистов! Чистые, наивные создания! Я должник ваш за вашу любовь к моей Родине).

Девочки хотят познакомить нас с учительницей русского языка. Достаю кассету, подписываю книгу — в самом радужном настроении иду поблагодарить того, кто знакомит школьников с Россией. По дороге узнаю, что “русачка” трудится не только в школе, она еще и продавец пивной торговой точки. Редкое и странное совместительство меня настораживает. Все же, сквозь винные испарения, подхожу к окошку.

— Ду ю спик инглиш? — ошарашивает из окошка отнюдь не женская физиономия.

— Можа зрети учительницу?

— Нэма — разводит руками американизированный серб.

— Почекай, — просит подождать отец Петр.

И, как в родную стихию, ныряет в омут пьющих и курящих завсегдатаев (хотя сам не пьет и не курит). Минут через десять выныривает сконфуженный. Понимая, что с сеятельницей великого, вечного мне не встретиться, отдаю притихшим девочкам книгу и кассету.

— А что учительница? — спрашиваю уже в машине.

— Коммунистка! Безбожница. Не хочет говорить ни с русским, ни с французом, — отцу Петру неудобно за нее, обзывает большевичкой.

Неожиданно он давит на тормоз — дорогу преграждают двое молодых мужчин. Приглашают в гости. Опускаю стекло. Бритоголовый, уголовного облика, подвигает ближе свое лицо. Салон машины наполняется ароматами перегара. Пытаясь уклониться от незапланированного кофепития, напоминаю отцу Петру, что нам еще нужно звонить. Тот улыбается.

— Как от них уедешь? Мы скоро, скоро.

— Рус — брат, — хрипит бритоголовый.

Попробуй тут не зайти — грохнет, как изменника вековому братству. Чего не сделаешь любви ради!

Сидим в душной комнате. На столе бутыль, стопочки со шливовицей. Пьем кофе. Заправляет беседой тридцатишестилетний бритоголовый Слободан. Он воевал (оно и видно) на границе с Албанией, не пропускал бандформирования в Косово. Рассказывает о русском добровольце.

— Рус — брат, — суровые черты лица смягчаются, хриплый голос наполняется итальянским нежным звучанием.

— Ельцин, Иванов, Черномырдин, Милошевич, — хрипота доходит до удушья, слов ему и так не хватает, а эти вообще труднопереводимые.

Поясняет их непристойными жестами.

— Понимаю, понимаю, можно без жестов! — прерываю его.

— Жена есть? — увожу от политики, пока не пошел за автоматом.

— Никако.

— Зашто? — перехожу на сербский.

Вступает отец Петр. На пальцах показывает, сколько он должен иметь детей. Слободан довольно смеется. Смотрю на него. А ведь, по большому счету, — душа человек. Как он говорит о России! И ведь уже полагал душу свою за други своя. Протягиваю им образочки. Друг Слободана достает из портмоне иконку Св. Великомуч. Параскевы. Слободан приподымается, вытаскивает из заднего кармана брюк (!) подобный образ:

— Света Петка.

Они знали, что брать с собою в бой. Показываю на нагрудный карман отца Петра:

— Здесь место иконе.

— Нэмо, — воздыхает Слободан.

— В брюки — нэ можа.

Слободан кивает и опускает мое благословение себе за пазуху.

На прощание, у недостроенного дома фотографируемся. Слободан левой ручищей прижимает к себе рус-брата.

— Зовите на новоселье, — обращаюсь к боевому другу Слободана.

— Молим, молим, — кланяется с худенькой супругой.

Все вместе машут, пока не исчезаем за поворотом.

И снова, при бешеной скорости, дороги, ямы. Чтоб не забыть в прощальной суматохе, передаю отцу Петру медный образок Боголюбской иконы Богородицы. В отличие от бумажных, у меня с собою их несколько.

— Хвала лепо, — растроганно благодарит мой покровитель.

— Вам хвала, все могло быть, сегодня Вы рисковали.

Смеется:

— Сами рисковали.