ПАСХА КРАСНАЯ - Часть 3

Библиотека - Книги

 

Часть третья

ПАСХА КРАСНАЯ

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Местные жители вспоминают, как еще в недав­ние времена на Пасху по домам ходили отряды ак­тивистов и, шныряя по чужому жилью, как у себя дома, искали пасхальные яйца и куличи. Пойман­ных «с поличным» клеймили потом на собраниях, изгоняя с работы. Возможно, из-за этих утренних обысков в здешних краях вошло тогда в обычай справлять Пасху как Новый год. То есть поздно вечером в Страстную Субботу садились за празднич­ный стол, а после возлияний шли на Крестный ход.
Словом, работы для милиции на Пасху хватало. Но такой тяжелой Пасхи, как в 1993 году, в Оптиной еще не было - гудящий от разговоров пере­полненный храм и множество нетрезвых людей во дворе. А в 11 часов вечера, как установило потом след­ствие, в монастырь пришел убийца.
Рассказывает оптинский иконописец Мария Левистам: «В пасхальную ночь многие чувствова­ли непонятную тревогу. А мне все мерещилось, будто в храме стоит человек с ножом и готовит­ся кинуться на батюшек. Я даже встала поближе к батюшкам, чтобы броситься ему наперерез. По­дозрительность - это грех, и я покаялась в этом на исповеди. А батюшка говорит: «Мария, ты не на нож бросайся, а молись лучше».
Запомнился случай. На амвоне у входа в алтарь стоял- мальчик Сережа и невольно мешал служа­щим. В миру этот мальчик прислуживал в алтаре и теперь, стесненный толпой, жался поближе к алтарной двери. Инок Трофим, носивший записки в алтарь, постоянно наталкивался на него и, нако­нец, не выдержав спросил: «А ты чего здесь вер­тишься?» - «Думаю,- ответил мальчик,- мож­но ли мне войти в алтарь?» - «Нет,- сказал инок Трофим. - И чтобы я больше тебя здесь не видел».
Мальчик очень удивился, когда инок Трофим разыскал его потом в переполненном храме и ска­зал виновато: «Прости меня, брат. Может, в послед­ний раз на земле с тобой видимся, а я обидел тебя». Виделись они тогда на земле действительно в по­следний раз.
Инокиня Ирина и другие вспоминают, что в ту пасхальную ночь инок Ферапонт стоял не на своем обычном месте, но как встал у панихидного столи­ка, так и застыл, потупясь, в молитвенной скорби. Инока теснили и толкали, но он не замечал ниче­го. Вспоминают, как некий подвыпивший человек попросил поставить свечу за упокой, пояснив, что у него сегодня умер родственник, а сам он, посколь­ку выпивши, касаться святыни не вправе. Свечу передали иноку Ферапонту. Он зажег ее и забылся, стоя с горящей свечой в руке. На инока огляды­вались с недоумением, а он все стоял, опустив голову, с заупокойной свечой в руке. Наконец, перекрестившись, он поставил свечу на канун и пошел на свою последнюю в жизни исповедь.
Рассказывает иеромонах Д.: «За несколько ча­сов до убийства во время пасхального богослуже­ния у меня исповедовался инок Ферапонт. Я был тогда в страшном унынии - и уже готов был оставить монастырь, а после его исповеди вдруг стало как-то светло и радостно, будто это не он, а я сам поисповедовался: «Куда уходить, когда тут такие братья!..» Так и вышло: он ушел, а я ос­тался».



* * *

В свою последнюю пасхальную ночь о. Василий исповедовал до начала Крестного хода, а потом вышел на исповедь под утро - в конце литургии. Смиренный человек всегда неприметен, и об о. Василии лишь посмертно узнали, что он стяжал уже особую силу молитвы и, похоже, дар прозор­ливости. Исповеди у о. Василия оставили у мно­гих необыкновенно сильное впечатление, и чтобы передать его, нарушим хронологию, рассказав не только об исповедях в ту последнюю ночь.
Рассказывает москвичка Е.Т.: «Отец Васи­лий был прозорлив, и за несколько часов до убий­ства открыл мне исход одной тяготившей меня истории. История же была такая. Есть у меня друг юности, за которого в свое время я отказа­лась выйти замуж. «Назло» мне он тут же же­нился на первой встречной женщине, но жить с ней не смог. Лишь много позже у него, наконец, появилась настоящая семья. И вот на Пасху 1993 года мой друг, приехал в Оптину с пожерт­вованиями от своей организации. И при встрече рассказал, что он недавно пришел к вере, а жена у него неверующая, и он год назад ушел из семьи.
У него, дома был конфликт, и от обиды на жену он предложил мне выйти за него замуж. Но я-то видела - мой друг тоскует о жене и своей ма­ленькой дочке. Просто из гонора не хочет в том признаться и опять рвется что-то «доказать».
Все это так удручало, что на исповедь к о. Василию я пришла почти в слезах. «Да, это серьезное искушение, - сказал батюшка. - Но если достойно его понести, все будет хорошо». - «По­молитесь, батюшка», - попросила я. Отец Васи­лий молча отрешенно молился, а потом сказал просияв и с необыкновенной твердостью: «Все будет хорошо!» Так оно и вышло.
Убийство на Пасху было таким потрясением, когда выжгло все наносное из чувств. И мой друг вернулся в семью, написав мне позже, что они с женой обвенчались, вместе ходят в церковь, а боль­ше всех радуется их маленькая дочка, без конца повторяя: «Папа вернулся!»
Рассказывает регент Ольга: «Перед Пасхой случилось такое искушение, что я была буквально выбита из колеи. На Пасху надо было петь на кли­росе, и я хотела поисповедаться и причаститься в Страстную Субботу.
Встала на литургии на исповедь к о. Васи­лию, но очередь из причастников была такая ог­ромная, что к концу литургии стало ясно - на исповедь мне не попасть. В огорчении я даже выш­ла из очереди. Стою за спиной о. Василия и ду­маю: «Ну, как в таком состоянии идти на кли­рос?» И вдруг о. Василий говорит мне, обернув­шись: «Ну что у тебя?» И тут же взял меня на исповедь. После исповеди от моего искушения не осталось и следа, но выпало мне петь на Пасху панихиду по батюшке».
Рассказывает монахиня Зинаида, а в ту пору пенсионерка Татьяна Ермачкова, безвозмездно работавшая в трапезной монастыря с первого дня возрождения Оптиной: «Уж до чего хорошо испо­ведовал о. Василий! Добрый был батюшка, любя­щий, и идешь после исповеди с такой легкой ду­шою, будто заново на свет родилась.
Перед Пасхой мы в трапезной и ночами рабо­тали. Разогнуться некогда. Где уж тут правило к Причащению читать? И вот утром в Страст­ную Субботу говорю о. Василию: «Батюшка, уж так хочется причаститься на Пасху, а готовить­ся некогда». - «Причащайтесь». - «Это как - не готовясь?» - «Ничего, - говорит, - вы еще много потом помолитесь». И верно - уж сколько мы мо­лились на погребении братьев! И поныне о них, ро­димых, молюсь».
Рассказывает иеродиакон Л.: «Перед Пасхой я так закрутился в делах, что к причастию был по сути не готов. Сказал об этом на исповеди о. Василию, а он в ответ: «А ты будь готов, как Гагарин и Титов». Сказано это было вроде бы в шутку, а только вспомнилась внезапная смерть Гагарина и тоже среди трудов».
Рассказывает иконописица Тамара Мушкетова: «Перед Пасхой 1993 года я пережила два боль­ших потрясения - умерла моя бабушка. Она была монахиня. А потом меня оклеветали близкие мне люди. Я замкнулась тогда. И вдруг расплакалась на исповеди у о. Василия, а батюшка молча слу­шал и сочувственно кивал.
Раньше я стеснялась исповедоваться у о. Василия - ведь мы почти ровесники. А тут забылось, что он молод, и исчезло все, кроме Госпо­да нашего Иисуса Христа, перед которым довер­чиво раскрывалась душа. Я готовилась тогда к причастию и сказала о. Василию, что при всем
моем желании не могу до конца простить людей, оклеветавших меня, «- Да как же вы собираетесь причащаться? - удивился о. Василий. - Не могу допустить до причастия, если не сможете простить.
- Я стараюсь, батюшка, а не получается.
- Если сможете простить, причащайтесь, - сказал о. Василий. И добавил тихо: - Надо про­стить. Как перед смертью.
Я попросила о. Василия помолиться обо мне и отошла от аналоя, стараясь вызвать в себе чувство покаяния. Но чувство было надуманным и пустым от обиды, на ближних. Так продолжалось минут десять. И вдруг я снова заплакала, увидев все и всех, как перед смертью - мне уже не надо было никого прощать: все были такими родными и любимыми, что я лишь удивлялась никчемности прежних обид. Это была настолько ошеломляю­щая любовь к людям, что я поняла - это выше моей меры и идет от батюшки, по его молитвам. И я уже не колеблясь пошла к Чаше».
Рассказывает художник Ирина Л. из Петер­бурга: «В Оптину пустынь я впервые приехала в 1992 году на престольный праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы и пошла на исповедь к ближайшему аналою. К о. Василию, как выясни­лось потом.
Перед этим я недавно крестилась, исповедо­ваться не умела. Но, помню, вдруг заплакала, когда о. Василий накрыл меня епитрахилью, читая раз­решительную молитву. Я стыдилась слез, но они лились сами собой от чувства великого милосер­дия Божия. Моего имени о. Василий не спросил, сама я его не называла, а потому очень удивилась, услышав, как читая разрешительную молитву, он
произнес мое имя: «Ирина». «Откуда он знает мое имя? - недоумевала я. - Может, ему кто-то ска­зал?» Но сказать было некому - никто меня в монастыре не знал.
Казалось бы, что особенного связывало меня с о. Василием? Одна исповедь, одно причастие и одно благословение в дорогу. Но после смерти он нео­днократно являлся мне во сне. Однажды ви-жу - о. Василий стоит у аналоя, как на исповеди, и го­ворит мне: «Ирина, тридцать две занозы ты из себя вынула, но осталась еще одна». Снам обычно не доверяешь и даже не помнишь их. Но от этого сна исходило такое ощущение реальности, что за два года я двадцать пять раз ездила в Оптину, отыскивая в себе тридцать третью занозу. И не было мне покоя, пока я не оставила мир и не уеха­ла в монастырь по благословению батюшки, став­шего здесь моим духовным отцом. Но даже имени моего духовного отца я в ту пору не знала: его от­крыл мне во сне о. Василий на сороковой день своей кончины - на Вознесение».
Преподобный Оптинский старец Нектарий пи­сал: «Господь наш Иисус Христос, молящийся в саду Гефсиманском, есть до некоторой степени образ всякому духовнику в отношении духовных чад его, ибо и он берет на себя их грехи. Какое это великое дело и что только ему приходится пере­живать!»
Нам не дано знать о тех внутренних пережива­ниях о. Василия, когда, зажатый толпою, он стоял у аналоя в свою последнюю пасхальную ночь, начав исповедовать с раннего утра и не присев до полу­ночи. А ночью был миг, запомнившийся многим: «Смотрите, батюшке плохо», - звонко сказал чей-то ребенок. И все посмотрели на о. Василия - он стоял у аналоя уже в предобморочном состоянии с бледным до синевы лицом. Иеромонах Филарет в это время кончил святить куличи и шел по храму, весело кропя всех взывающих к нему: «Батюшка, и меня покропи!» Мимоходом он окропил и о. Василия и уже уходил дальше, когда тот окликнул его: «По­кропи меня покрепче. Тяжело что-то». Он окропил его снова; а увидев кивок о. Василия, окропил его уже так от души, что все его лицо было залито водой. «Ничего, ничего,- вздохнуло. Василий с облегчением. - Теперь уже ничего». И снова стал исповедовать.
Так и стоит перед глазами это гефсиманское одиночество пастыря в толпе, налегающей на ана­лой со своими скорбями, а чаще - скорбишками: «Батюшка, она мне такое сказала! Ну как после этого жить?» Ничего, живем. А батюшки нет...
Благочинный монастыря игумен Пафнутий вспо­минает, как в Страстную Пятницу он вдруг подумал при виде исхудавшего до прозрачности о. Василия: «Не жилец уже». Нагрузка на иеромонахов была тогда неимоверной: о. Василий служил и исповедовал всю Страстную седмицу, а после бессонной пасхальной ночи должен был по расписанию испове­довать на ранней литургии в скиту, а потом на по­здней литургии в храме преподобного Илариона Великого. «А кого было ставить? - сетовал игумен Пафнутий. - Многие батюшки болели уже от пе­реутомления, а о. Василий охотно брался подменить заболевших. Он любил служить». Господь дал ему вдоволь послужить напоследок, но сквозь лицо про­ступал уже лик.
Многим запомнилось, что во время Крестного хода на Пасху о. Василий нес икону «Воскресение Христово» и был единственный из всех иереев в
красном облачении. Господь избрал его на эту Пасху своим первосвященником, заколающим на проскомидии Пасхального Агнца. Вспоминают, что проскомидию о. Василий совершал всегда четко, разрезая Агничную просфору быстрым и точным движением. Но на эту Пасху он медлил, мучаясь и не решаясь приступить к проскомидии, и даже отступил на миг от жертвенника. «Ты что, о. Василий?» - спросили его. «Так тяжело, будто себя заколаю»,- ответил он. Потом он свершил это Великое Жертвоприношение и в изнеможении присел на стул. «Что, о. Василий, устал?» - спросили его находившиеся в алтаре. «Никогда так не уставал,- признался он.- Будто вагон разгру­зил». В конце литургии о. Василий снова вышел на исповедь.
Рассказывает Петр Алексеев, ныне студент Свято-Тихоновского Богословского института, а в ту пору отрок, работавший на послушании в Оптиной: «Была у меня тогда в Козелъске учи­тельница музыки Валентина Васильевна. Человек она замечательный, но, как многим, ей трудно и приходится зарабатывать на жизнь концертами. Как раз в Страстную Субботу был концерт в Доме офицеров, а после концерта банкет. Сейчас Валентина Васильевна поет на клиросе, а тогда еще только пришла к вере, но строго держала пост, готовясь причащаться на Пасху. И когда на бан­кете подняли тост за нее, она, по общему настоя­нию, чуть-чуть пригубила шампанского.
По дороге в Оптину она рассказала знакомой москвичке об искушении с шампанским, а та наго­ворила ей таких обличающих слов, запретив прича­щаться, что Валентина Васильевна проплакала всю Пасхальную ночь. А на рассвете на исповедь вышел о. Василий, и она попала к нему. И вот плачет Валентина Васильевна, рассказывая, как пригубила шампанского, лишившись причастия, а о. Василий протягивает ей красное пасхальное яичко и говорит радостно: «Христос воскресе! Причащайтесь!» Как же рада была Валентина Васильевна, что причастилась на Пасху! Когда наутро она услыша­ла об убийстве в Оптиной, то тут же побежала в монастырь. А пасхальное яичко новомученника Василия Оптинского бережет с тех пор, как свя­тыню».
Необычно многолюдной и шумной была Пасха 1993 года. Но усталость ночи брала свое - уходи­ли из храма разговорчивые люди. И на литургии верных храм уже замер, молясь в тишине.
Есть в Пасхальной ночи тот миг, когда проис­ходит необъяснимое: вот, казалось бы, все устали и изнемогают от сонливости. Но вдруг ударяет в сердце такая благодать, что нет ни сна, ни устало­сти, и ликует дух о Воскресении Христовом. Как описать эту дивную благодать Пасхи, когда небо отверсто и «Ангели поют на небесех»?
Сохранился черновик описания Пасхи, сделан­ный в 1989 году будущим иеромонахом Василием. Но прежде чем привести его, расскажем о том мо­менте последней Пасхи, когда в конце литургии о. Василий вышел канонаршить на клирос. «Батюшка, но вы же устали, - сказал ему регент иеродиакон Серафим. - Вы отдыхайте. Мы сами справимся». - «А я по послушанию, - сказал весело о. Василий, - меня отец наместник благословил». Это был лучший канонарх Оптиной. И многим запомнилось, как объя­тый радостью, он канонаршил на свою последнюю
Пасху, выводя чистым молодым голосом: «Да вос­креснет Бог и расточатся врази Его». И поют братия, и поет весь храм: «Пасха священная нам днесь показася; Пасха нова святая: Пасха таинственная...»
«И словно срывается с уст возглас: «Да вос­креснет Бог и расточатся врази Его, - писал он в первую свою оптинскую Пасху. - Что за великие и таинственные слова! Как трепещет и ликует душа, слыша их! Какой огненной благодати они преис­полнены в Пасхальную ночь! Они необъятны, как небо, и близки, как дыхание. В них долгое ожида­ние, преображенное в мгновение встречи, житейс­кие невзгоды, поглощенные вечностью, вековые том­ления немощной человеческой души, исчезнувшие в радости обладания истиной. Ночь расступается перед светом этих слов, время бежит от лица их...
Храм становится подобен переполненной зазд­равной чаше. «Приидите, пиво пием новое». Брач­ный пир уготован самим Христом, приглашение звучит из уст самого Бога. Уже не пасхальная служ­ба идет в церкви, а пасхальный пир. «Христос воскресе!» - «Воистину воскресе!», звенят возгласы, и вино радости и веселия брызжет через край, обновляя души для вечной жизни.
Сердце как никогда понимает, что все, получае­мое нами от Бога, получено даром. Наши несовер­шенные приношения затмеваются щедростью Божией и становятся невидимыми, как невидим огонь при ослепительном сиянии солнца.
Как описать Пасхальную ночь? Как выразить словами ее величие, славу и красоту? Только пе­реписав от начала до конца чин пасхальной служ­бы, возможно это сделать. Никакие другие слова для этого не годны. Как передать на бумаге пас­хальное мгновение? Что сказать, чтобы оно стало
понятным и ощутимым? Можно только в недоуме­нии развести руками и указать на празднично ук­рашенную церковь: «Приидите и насладитеся...»
Кто прожил этот день, тому не требуется доказа­тельств существования вечной жизни, не требуется толкования слов Священного Писания: «И времени уже не будет» (Откр. 10, 6).
Служба закончилась в 5.10 утра. И хотя позади бессонная ночь, но бодрость и радость такая, что хочется одного - праздновать. Почти все сегодня причастники, а это особое состояние духа: «Пасха! Радостию друг друга обымем...» И по выходе из храма все христосуются, обнимаясь и зазывая друг друга на куличи.
Все веселые, как дети. И как в детстве, глаза под­мечают веселое. Вот маленького роста иеродиакон Рафаил христосуется с огромным о. Василием:
- Ну, что, батька? - смеется иеродиакон.- Христо-ос воскресе!
- Воистину воскресе! - сияет о. Василий.
А воздух звенит от благовеста, и славят Христа звонари - инок Трофим, инок Ферапонт и иеро­диакон Лаврентий. Инок Трофим ликует и сияет в нестерпимой, кажется, радости, а у инока Ферапонта улыбка застенчивая. Перед Пасхой у него, ка­жется, болел глаз, и на веке остался след зеленки. Клобук на этот раз не надвинут на глаза, а потому видно, какое у него по-детски открытое хорошее лицо и огромные глаза.
А потом праздник выплескивается в город. Был у оптинских прихожан в те годы обычай - уезжать из Оптиной с пением. Народ по деревням тут голосистый, и шли из Оптиной в город автобусы, где пели и пели, не уставая: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»
«Пасха едет», - говорили по этому поводу в городе, радуясь новому обычаю - петь всенародно на Пасху. И если вечер Страстной Субботы омра­чался, случалось, пьяными драками, то сама Пасха в Козельске и деревнях протекала всегда удиви­тельно мирно - все нарядные, чинные, мужчины в белых рубашках. Все ходят друг к другу христосо­ваться, и даже речь в этот день обретает особое благочиние - в Пасху нельзя сказать грубого слова или обидеть кого. Пасха - святой день.

«БРАТИКОВ УБИЛИ!»

Вспоминается, как вернувшись домой на рас­свете, сели разговляться за праздничный стол, и понеслась душа в рай: позади пост - редькин хвост, а ныне пир на весь мир. «Пасха красная! Пасха!» - пели мы от души. И даже не обратили внимания, когда старушка-паломница Александра Яковлевна постучала в окно, спросив: «Не знаете, что в Оптиной случилось? Говорят, священника убили». Отмахнулись, не поверив,- да разве в Пасху убивают? Это выдумки все! И снова ели и пели.
Пение оборвалось разом от какой-то звенящей тишины в ушах. Почему молчит Оптина и не слышно колоколов? Воздух в эту пору гудит от благовеста.
Бросились на улицу, всматриваясь в монастырь за рекой - в рассветном тумане белела немая Оп­тина. И эта мертвая тишина была знаком такой беды, что бросились к телефону звонить в монастырь и обомлели, услышав: «В связи с убийством и рабо­той следствия, - сказал сухой милицейский голос, - информации не даем».
Как мы бежали в монастырь! И огненными знаками вставало в памяти читанное накануне - смерть никогда не похитит мужа, стремящегося к совершенству, но забирает праведника, когда он ГОТОВ. Кто убит нынче в Оптиной? Кто ГОТОВ? Смерть забрала лучших - это ясно. Кого? Вот и бежали, ослепнув от слез и взывая в ужасе: «Гос­поди, не забирай от нас нашего старца! Матерь Божия, спаси моего духовного отца!» Как ни стран­но, но в этих молитвах среди имен подвижников не были помянуты ни о. Василий, ни о. Ферапонт, ни о. Трофим. Они были хорошие и любимые, но, как казалось тогда, обыкновенные.
Рассказывает иеромонах Михаил: «В шесть часов утра в скиту началась литургия, и я обра­тил внимание, что почему-то задерживается о. Василий - он должен был исповедовать. Вдруг в алтарь даже не вошел, а как-то вполз по стенке послушник Евгений и говорит: «Батюшка, помя­ните новопреставленных убиенных иноков Тро­фима и Ферапонта. И помолитесь о здравии иеро­монаха Василия. Он тяжело ранен».
Имена были знакомые, но у меня и в мыслях не было, что это могло случиться в Оптиной. Наверное, думаю, это где-то на Синае. И спраши­ваю Евгения: «А какого они монастыря?» - «На­шего», - ответил он.
Вдруг вижу, что иеродиакон Иларион, закачав­шись, падает, кажется, на жертвенник. Я успел подхватить его и трясу за плечи: «Возьми себя в руки. Выходи на ектинъю». А он захлебнулся от слез и слова вымолвить не может».
Вместо о. Илариона на амвон вышел иеродиакон Рафаил и каким-то не своим голосом, без распева по-диаконски возгласил ектинью: «А еще помолим­ся о упокоении новопреставленных убиенных бра­тии наших иноках Трофиме и Ферапонте». КА-АК?! Умирающего о. Василия выезли в это время на «скорой» в больницу. Но рана была смертельной, и вскоре в скит прибежал вестник: «Отец Василий тоже убит!» Храм плакал, переживая смерть двух ино­ков, а иеродиакон Иларион с залитым слезами ли­цом возглашал уже новую ектинью: «А еще помо­лимся о новопреставленном убиенном иеромонахе Василии».
КА-АК?!
Даже годы спустя пережить это трудно - зали­тая кровью Оптина и срывающийся от слез крик молодого послушника Алексея: «Братиков убили! Братиков!..»
Убийство было расчетливым и тщательно под­готовленным. Местные жители вспоминают, как перед Пасхой убийца приходил в монастырь, сидел на корточках у звонницы, изучая позы звонарей, и по-хозяйски осматривал входы и выходы.
У восточной стены монастыря в тот год была сложена огромная поленница дров, достигавшая верха стены. Перед убийством и явно не в один день поленница была выложена столь удобной ле­сенкой, что взбежать по ней на верх стены мог бы без труда и ребенок. Именно этим путем ушел по­том из монастыря убийца, перемахнув через стену и бросив близ нее самодельный окровавленный меч с меткой «сатана 666», финку с тремя шестерками на ней и черную флотскую шинель.
О шинели. В те годы, напомним, монастырю по­жертвовали большую партию черных флотских шинелей, и они были униформой оптинских паломников-трудников или своего рода опознаватель­ным знаком - это свой, монастырский человек. Спе­циально для убийства культпросветработник Николай Аверин, 1961 года рождения, отпустил бород­ку, чтобы иметь вид православного паломника, и до­стал где-то черные шинели: их нашли у него по­том дома при обыске вместе с книгами по черной магии и изрубленной Библией. Но для убийства он взял в скитской гостинице шинель одного па­ломника и положил в ее карман выкраденный пас­порт и трудовую книжку другого паломника. Чу­жую шинель с документами он бросил подле ок­ровавленного меча. По этим «уликам» тут же на­шли «преступников» и, скрутив им руки, затолка­ли в камеру. А одного из них, беззащитного инва­лида, не способного убить даже муху, «Московский комсомолец» тут же объявил убийцей.
Сколько же горя выпало Оптиной, когда убийство трех братьев усугубили аресты невинных, а следом хлынуло море клеветы!
У святителя Иоанна Златоуста есть тонкое на­блюдение, что в ту ночь, когда Христос с ученика­ми вкушал пасху, члены синедриона, собравшись вкупе ради убийства, отказались от вкушения пас­хи в установленный законом срок: «Христос не пропустил бы времени пасхи,- пишет он, - но Его убийцы осмеливались на все, и нарушали мно­гие законы».
Для убийства был избран святой день Пасхи, а сам час убийства тщательно расчислен. В Оптиной ведь всегда многолюдно, и есть лишь малый про­межуток времени, когда пустеет двор. «Скоро ли начнется литургия в скиту?» - спросил убийца у паломниц.- «В шесть утра»,- ответили ему. Он ждал этого часа.
Пасхальное утро протекало так: в 5.10 закончилась литургия, и монастырские автобусы увезли из Оптиной местных жителей и паломников, возвращающихся домой. С ними уехала и мили­ция. А братия и паломники, живущие в Оптиной, ушли в трапезную. Вспоминают, что о. Василий лишь немного посидел со всеми за столом, не прикасаясь ни к чему. Впереди у него были еще две службы, а служил он всегда натощак. Посидев немного с братией и тепло поздравив всех с Пас­хой, о. Василий пошел к себе в келью. Видимо, его мучила жажда, и проходя мимо кухни, он спросил поваров:
- А кипяточку не найдется?
- Нет, отец Василий, но можно согреть.
- Не успею уже, - ответил он.
В житиях святых мучеников рассказывается, что они постились накануне казни, «дабы в по­сте встретить меч». И все вышло, как в житии, - меч о. Василий встретил в посте.
Инок Трофим перед тем, как идти на звонницу, успел сходить в свою келью и разговеться пасхаль­ным яичком. А история у этого яичка была особая.
Из воспоминаний послушницы Зои Афанась­евой, петербургской журналистки в ту пору: «В Оптину пустынь я приехала, еще только воцерковившись и сомневаясь во многом в душе. Од­нажды я призналась иноку Трофиму, что мне все время стыдно - вокруг меня люди такой сильной веры, а я почему-то не верю в чудеса. Наш разго­вор происходил 17 апреля 1993 года - накануне Пасхи. И инок Трофим принес из своей кельи пас­хальное яичко, сказав: «Завтра этому яичку ис­полнится ровно год. Завтра я съем его у тебя на глазах, и ты убедишься, что оно абсолютно све­жее. Тогда поверишь?»
Вера у инока Трофима была евангельская, и каждый раз на Пасху, вспоминают, он разговлялся
прошлогодним пасхальным яйцом - всегда наисве­жайшим и будто являющим собой таинство буду­щего века, где «времени уже не будет» (Откр. 10, 6). До убийства оставались уже считанные минуты. И словно забыв об уговоре с Зоей, инок спешил раз­говеться прошлогодним пасхальным яичком, желая прикоснуться к тому чуду Пасхи, где все вне време­ни и не подвержено тлению.
И все-таки Зоя была извещена о чуде. Данные о свежем яичке, съеденном иноком Трофимом перед смертью, занес в протокол паталогоанатом, даже не заподозрив, что оно годичной давности. А потом это яичко попало в фильм «Оптинские новомученики» - кинооператор зафиксировал в кадре скор­лупу пасхального яичка, полагая, что снимает по­следнюю земную трапезу инока и не подозревая, что снимает пасхальное чудо.
К шести часам утра двор монастыря опустел. Все разошлись по кельям, а иные ушли на раннюю литургию в скит. Последним уходил в скит игумен Александр, обернувшись на стук каблуков,- из своей кельи по деревянной лестнице стремитель­но сбегал инок Трофим. «Это порода у нас такая бегучая, - объясняла потом мама о. Трофима. - Бабушка Трофима все бегом делала, я всю жизнь бегом. Вот и мой сыночек бегал до самой смерти».
Игумен Александр вспоминает: «Очень радост­ный был инок Трофим. «Батюшка, - говорит, - благословите, иду звонить». Я благословил и спро­сил, глядя на пустую звонницу:
- Да как же ты один будешь звонить?
- Ничего, сейчас кто-нибудь подойдет.
Как же меня тянуло пойти с ним на звонни­цу! Но звонить я не умел - что с меня толку? И надо было идти служить в скит».
В поисках звонарей о. Трофим заглянул в храм, но там их не было. В храме убиралась паломница Елена, устав до уныния после бессонной ночи. А вот уныния ближних инок видеть не мог. «Лена, айда!..» - он не сказал «звонить», но изобразил это. И так ликующе-радостно вскинул руки к ко­локолам, что Лена, просияв, пошла за ним. Но кто-то окликнул ее из глубины храма, и она задержалась.
С крыльца храма Трофим увидел инока Ферапонта. Оказывается, он первым пришел на звонницу и, не застав никого, решил сходить к себе в келью. «Ферапонт!» - окликнул его инок Трофим. И двое лучших звонарей Оптиной встали к колоколам, славя Воскресение Христово.
Первым был убит инок Ферапонт. Он упал, пронзенный мечом насквозь, но как это было, никто не видел. В рабочей тетрадке инока, говорят, осталась последняя запись: «Молчание есть тайна будущего века». И как он жил на земле в безмолвии, так и ушел тихим Ангелом в будущий век.
Следом за ним отлетела ко Господу душа инока Трофима, убитого также ударом в спину. Инок упал. Но уже убитый - раненый насмерть - он воистину «восста из мертвых»: подтянулся на веревках к колоколам и ударил в набат, раскачивая колокола уже мертвым телом и тут же упав бездыханным. Он любил людей и уже в смерти восстал на защиту обители, поднимая по тревоге монастырь.
У колоколов свой язык. Иеромонах Василий шел в это время исповедовать в скит, но, услышав зов набата, повернул к колоколам - навстречу убийце.
В убийстве в расчет было принято все, кроме этой великой любви Трофима, давшей ему силы ударить в набат уже вопреки смерти. И с этой ми­нуты появляются свидетели. Три женщины шли на хоздвор за молоком, а среди них паломница
Людмила Степанова, ныне инокиня Домна. Но тогда она впервые попала в монастырь, а потому спросила: «Почему колокола звонят?» - «Христа славят»,- ответили ей. Вдруг колокола замолкли. Они увиде­ли издали, что инок Трофим упал, потом с молит­вой подтянулся на веревках, ударил несколько раз набатно и снова упал.
Господь дал перед Пасхой каждому свое чте­ние. И Людмила читала накануне, как благодатна кончина, когда умирают с молитвой на устах. Она расслышала последнюю молитву инока Трофима: «Боже наш, помилуй нас!», подумав по-книжному: «Какая хорошая смерть - с молитвой». Но эта мысль промелькнула бессознательно, ибо о смерти в тот миг не думал никто. И при виде упавшего инока все трое подумали одинаково - Трофиму плохо, увидев одновременно, как невысокого роста «паломник» в черной шинели перемахнул через штакетник звонницы и бежит, показалось, в мед­пункт. «Вот добрая душа, - подумали женщины, - за врачом побежал».
Было мирное пасхальное утро. И мысль об убий­стве была настолько чужда всем, что оказавшийся поблизости военврач бросился делать искусствен­ное дыхание иноку Ферапонту, полагая, что плохо с сердцем. А из-под ряс распростертых звонарей уже показалась кровь, заливая звонницу. И тут страшно закричали женщины. Собственно, все это произошло мгновенно, и в смятении этих минут последние слова инока Трофима услышали по-раз­ному: «Господи, помилуй нас!»,- «Господи, поми­луй! Помогите».
Убегавшего от звонницы убийцу видели еще две паломницы, как раз появившиеся у алтарной части храма и вскрикнувшие при виде крови. Ря­дом с ними стояли двое мужчин, и один из них сказал: «Только пикните, и с вами будет то же».
Внимание всех в этот миг было приковано к за­литой кровью звоннице. И кто-то лишь краем глаза заметил, как некий человек убегает от звонни­цы в сторону хоздвора, а навстречу о. Василию бежит «паломник» в черной шинели. Как был убит о. Василий, никто не видел, но убит он был тоже уда­ром в спину.
Вот одна из загадок убийства, не дающая иным покоя и ныне: как мог невысокий щуплый человек зарезать трех богатырей? Инок Трофим кочергу завязывал бантиком. Инок Ферапонт, прослужив­ший пять лет близ границы Японии и владевший ее боевыми искусствами, мог держать оборону про­тив толпы. А у о. Василия, мастера спорта в прош­лом, были такие бицепсы, что от них топорщило рясу, вздымая ее на плечах, как надкрылья. Значит, все дело в том, что били со спины?
Вспоминают, у инока Трофима был идеальный слух, и стоило о. Ферапонту чуть-чуть ошибиться, как он поправлял: «Ферапонт, не так!» Он не мог не услышать, как упал о. Ферапонт и умолкли его колокола. Вся звонница, наконец, размером в ком­натку, и постороннему человеку здесь невозможно появиться незамеченным. Но в том-то и дело, что в обитель пришел оборотень, имеющий вид своего монастырского человека. «Друг пришел, - отвечает за сына мать о. Трофима. - Он любил людей и по­думал: друг».
Однажды в юности о. Василия спросили: что для него самое страшное? «Нож в спину», - отве­тил он. Нож в спину - это знак предательства, ибо только свой человек может подойти днем так по-дру­жески близко, чтобы предательски убить со спины.
«СынЧеловеческий предан будет»,- сказано в Евангелии (Мк. 10, 33). И предавший Христа Иуда тоже был оборотнем, действуя под личиной любви:
«И пришедше, тотчас подошел к Нему и говорит: «Равен, Равен!» И поцеловал его» (Мк. 14, 15).
Следствие установило, что о. Василий встретился лицом к лицу с убийцей, и был между ними крат­кий разговор, после которого о. Василий доверчиво повернулся спиной к убийце. Удар был нанесен снизу вверх - через почки к сердцу. Все внутрен­ности были перерезаны. Но о. Василий еще стоял на ногах и, сделав несколько шагов, упал, заливая кровью молодую траву. Он жил после этого еще около часа, но жизнь уходила от него с потоками крови.
Потом у этой залитой кровью земли стояла круж­ком спортивная команда о. Василия, приехавшая на погребение. Огромные, двухметровые мастера спорта рыдали, как дети, комкая охапки роз. Они любили о. Василия. Когда-то он был их капитаном и вел ко­манду к победе, а потом он привел их к Богу, став для многих духовным отцом. Горе этих сильных людей было безмерным, и не давал покоя вопрос: «Как мог этот «плюгаш» одолеть их капитана?» И теперь на месте убийства они вели разбор последнего боя капитана: да, били в спину. Но о. Василий еще стоял на ногах. Они знали своего капитана - это был человек-молния с таким ошеломляющим мощным броском, что даже в последнюю минуту он мог об­рушить на убийцу сокрушительный удар, покарав его. Почему же не покарал?
Даже годы спустя дело об убийстве в Оптиной полно загадок. Но однажды в день Собора исповедников и новомучеников Российских молодой приезжий иеромонах говорил проповедь. И помя­нув о. Василия, вдруг будто сбился, рассказав о том, как на преподобного Серафима Саровского напали в лесу трое разбойников. Преподобный был с топором и такой силы, что мог бы постоять за себя. «В житии преподобного Серафима Саровского гово­рится, - рассказывал проповедник, - что, когда он поднял топор, то вспомнил слова Господа: «Взяв­шие меч, мечом и погибнут». И он отбросил топор от себя». Вот и ответ на вопрос, а мог ли о. Василий обрушить на убийцу ответный смертоносный удар? Дерзость злодеяния была на том и построена, что здесь святая земля, где даже воздух напитан любовью. И верша казнь православных монахов, палач был уверен - уж его-то здесь не убьют.
Первой к упавшему о. Василию подбежала две­надцатилетняя Наташа Попова. Зрение у девочки было хорошее, но она увидела невероятное - о. Василий упал, а в сторону от него метнулся чер­ный страшный зверь и, взбежав по расположенной рядом лесенке-поленнице из дров, перемахнул через стену, скрывшись из монастыря. Убегая, убийца сбро­сил с себя шинель паломника, а чуть позже сбрил бороду - маскарад был уже не нужен.
- Батюшка, - спрашивала потом девочка у старца, - а почему вместо человека я увидела зверя?
- Да ведь сила-то какая звериная, сатанин­ская, - ответил старец, - вот душа и увидела это.
Рассказ Наташи Поповой: «Отец Василий ле­жал на дорожке возле ворот, ведущих в скит. Чет­ки при падении отлетели в сторону, и батюшка как-то подгребал рукой. Почему он упал, я не по­няла. Вдруг увидела, что батюшка весь в крови, а лицо искажено страданием. Я наклонилась к нему: «Батюшка, что с вами?» Он смотрел мимо меня ~ в небо. Вдруг выражение боли исчезло, а лицо стало таким просветленным, будто он увидел Ан­гелов, сходящих с небес. Я, конечно, не знаю, что он увидел. Но Господь показал мне это необычайное преображение в лице батюшки, потому что я очень слабая. И я не знаю, как бы я пережила весь ужас убийства и смерть моего лучшего друга о. Трофима, если бы не стояло перед глазами это просветленное лицо о.Василия, будто вобравшее в себя неземной уже свет».
Умирающего о. Василия перенесли в храм, положив возле раки мощей преподобного Амвросия*. Батюшка был белее бумаги и говорить уже не мог. Но судя по движению губ и сосредоточен­ности взгляда, он молился. Господь даровал иеро­монаху Василию воистину мученическую кончину. Врачи говорят, что при таких перерезанных внут­ренностях люди исходят криком от боли. И был миг, когда о. Василий молитвенно протянул руку к мощам старца, испрашивая укрепления. Он мо­лился до последнего вздоха, и молилась в слезах вся Оптина.
Шла уже агония, когда приехала «скорая». Как же все жалели потом, что не дали о. Василию уме­реть в родном монастыре! Но так было угодно Гос­поду, чтобы он принял свою смерть «вне града» Оптиной, как вне Иерусалима был распят Христос.
Еще при жизни старца Амвросия двое блаженных пред­сказали, что на его месте будет старец Иосиф. Так и вышло - в раке находились тогда мощи преп. старца Иосифа, о чем в ту пору никто не знал. Но все было промыслителыю, и благодаря этой «ошибке» в 1998 году были обретены мощи семи Оптинских старцев, хотя это и не планировалось. Так пожелали сами Старцы, восстав Собором на свое прославление. Это на земле все раздельно, а в Царстве Небесном - единение святых. Вот знаки этого единения - по приезде в монастырь о. Василий жил в хи­барке преп. Амвросия, но непосредственно в келье старца Иосифа. А позже, на Собор Оптинских старцев, на могиле новомученика Василия произошло исцеление, как бы знаменующее его участие в празднике Оптинских святых.
Монашеский дневник о. Василия оборвался на записи: «Духом Святым мы познаем Бога. Это новый, неведомый нам орган, данный нам Госпо­дом для познания Его любви и Его благости. Это какое-то новое око, новое ухо для видения невиданного и для услышания неслыханного.
Это как если бы тебе дали крылья и сказали: а теперь ты можешь летать по всей вселенной.
Дух Святый - это крылья души

ЕВХАРИСТИЯ

У о. Василия было обыкновение тщательно по­мечать в дневнике, у какого автора взята та или иная цитата. Но одна выписка дана без ссылок на автора и воспринимается как личный текст:
«Молю вас да не безвременною любовию меня удержите, оставите мя снедь быти зверем, имиже Богу достигнути возмогу. Пшеница Божия семь, зубами зверей да сомлен буду, яко да чист хлеб Богу обрящуся».
У этой выдержки из письма священномученика Игнатия Богоносца была потом своя посмертная история, раскрывающая смысл событий на Пасху 1993 года. Но чтобы рассказать эту историю, надо снова вернуться в те времена, когда о. Василий был еще иноком и охотно нес послушание ночного де­журного на вахте. Проще сказать, сидел ночами в сторожевой будке и читал, а читатель он был ненасытный. Рядом с ним в той же будке сидел другой ненасытный читатель - петербуржец Евгений С. Дивны тайны Божиего Домостроительства, и во свиде­тельство о том расскажем историю появления Жени в Оптиной пустыни.
Молодые люди из «хиппи», прилепившиеся тогда к Оптиной, наградили Женю двумя прозви­щами - «Ленин» и «прокурор». «Ленин», потому что, к их изумлению, он прочел всего Ленина. Исти­на, считал он в ту пору, сокрыта в некоем подлин­ном, неискаженном марксизме-ленинизме, а истину надо искать. Кстати, искатель истины он был до­тошный, и если для.такого поиска требовалось изучить греческий язык, то Жене это было не в труд: он предпочитал читать подлинники.
Ну, а когда он изучил Ленина, то и стал тем «прокурором», что из брезгливости к марксизму-ленинизму бросил институт и собрался бежать в Америку. Он не мог уже жить в той стране, где со всех стен и заборов ему приветливо улыбался Ильич. Вызов из Америки задерживался. И один приятель посоветовал ему отсидеться до получе­ния визы в Оптиной: кормят, поят - что еще надо? Но в Оптиной была библиотека, и искатель истины застрял подле нее.
В Бога Женя тогда еще не верил, но с отцом Василием у них был удивительный мир. Они си­дели бок о бок в сторожевой будке, читая каждый свое. «Нет, ты послушай, что пишет!» - восклицал иногда о. Василий и, оторвавшись от книги, пере­сказывал мысли святых Отцов. Православие было чуждым Жене в ту пору, но слушал он с интересом, по-своему восхищаясь дисциплиной отточенной мысли.
Словом, двое ненасытных читателей жили по-братски, и никаких попыток обращения Жени в православие о. Василий не предпринимал. Мы же предпринимали, но впустую, ибо Женя лишь огры­зался: «Что, Миклухо-Маклаи, папуаса нашли?»
Позиция о. Василия казалась непонятной. А пози­ция, между тем, была такая: «Кто ищет истину, тот найдет Бога». А Женя искал истину, но своеобраз­ным путем. Знакомство с Ильичом породило в нем такую брезгливость ко всему отечественному, что он читал только западное. Изучил католичество, про­тестантизм, а потом перешел к ересям, осужденным Семью Вселенскими Соборами. При его уникаль­ной памяти и привычке читать сутками, он вскоре стал среди оптинцев признанным специалистом по ересям. И когда в Оптину приезжал кто-то слишком замороченный, ему говорили: «Иди к «прокурору», он тебе все про твою «филиоквочку» изложит - от Ноя до наших дней».
Где и когда душа Жени потрясенно восклик­нула: «Господь мой и Бог мой!» - это его тайна. Но обращение Жени было столь пламенным, что приняло сначала характер стихийного бедствия - он готов был умереть за православие и с такой ревностью попалял ереси, что обличал уже за не­точное употребление слов. «Слушай,- сказали ему однажды в сердцах, - тебя только о. Василий может выдержать!» Это правда. Православие о. Василия было столь органичным, что измученная ересями душа Жени благодарно отдыхала рядом с ним.
Вспоминают, что о. Василий набирал для себя в библиотеке огромную стопку книг, а потом, вздыхая, откладывал в сторону то, что не главное. «У о. Васи­лия была такая черта, как экономность, - рассказы­вал один иконописец, - и он отсекал все, что замедляло продвижение к цели». И все же в сторо­жевую будку он приносил из библиотеки увесистую стопку книг, опять откладывая что-то в сторону, или просил Женю: «Взгляни, а? Мудреное что-то. Пере­скажешь потом». И Женя, прочитав, пересказывал.
Житейских разговоров между ними не было. Отец Василий чтил братство, но отвергал панибратство, заметив однажды, что панибратство изничтожает любовь к ближнему.
Мы же тонули порой в панибратстве и, «спасая» нашего друга Женю, пожаловались на него старцу: «Батюшка, Женя три года в Оптиной пустыни, а не причащается».- «Ничего,- ответил старец, - вот поступит в семинарию, а там уж будет часто прича­щаться». Когда Жене передали этот разговор, он поперхнулся от изумления: он - в семинарию? Смешно.
Причастился Женя лишь в день приезда в Оптину. Увидел в храме, что все идут к Чаше, и тоже по-детски, без исповеди подошел. А потом он три года готовился к причастию, исповедовался и не смел подойти к Чаше, не понимая чего-то глав­ного, что так жаждал понять. «Женя, это тебе гор­дость мешает», - обличали мы друга. А о. Василий никого не обличал.
Иеродиакон Рафаил вспоминает: «Отец Ва­силий одно время водил экскурсии по Оптиной. И когда моя еще неверующая тогда родня приехала навестить меня, я побежал к нему: «Батюшка, выручай. Уж такие неверующие люди приехали! Может, ты их своим словом обратишь». Но о. Василий отказался обращать, сказав со смирени­ем, что, мол, в силах человеческих? Это Господь все может, а нам пока неведомо, как и через кого Он свершит обращение».
Словом, мы обращали, а о. Василий записывал в те дни в дневнике: «Бог управляет участью мира и участью каждого человека. Опыты жизни не замедлят подтвердить это учение Евангелия. Не­обходимо благоговеть перед непостижимыми для нас судьбами Божиими во всех попущениях, как частных, так и общественных, как в гражданских, так и в нравственных и духовных. Отчего же наш дух возмущается против судеб и попущений Божиих? Оттого, что мы не почтили Бога, как Бога».
И через годы явили себя воочию те тайны Божиего Домостроительства, когда ехал человек в Америку, попал в Оптину и, уже будучи студентом третьего класса Санкт-Петербургской семинарии, избрал для своей первой проповеди в храме тему Оптинских новомучеников, посвятив ее преиму­щественно о. Василию.
Свою первую проповедь семинарист Евгений писал мучительно долго, но проповедь не получалась. Он перечислял качества о. Василия - обра­зованный, трудолюбивый, смиренный, но это был портрет хорошего человека, в котором отсутствова­ло главное - дух о. Василия. Тогда он приехал на каникулы в Оптину пустынь и каждый день мо­лился на могилке о. Василия, взывая о помощи. И почему-то вспоминалось ему у могилы новомученика, как он три года готовился к причастию и не смел приступить к Чаше, пока не рухнул однажды в слезах на колени в потрясении от Жертвенной Божией Любви.
Женя долго стоял у могильного креста о. Василия, умоляя его, как живого, сказать о главном в его жиз­ни. И вдруг застучало в висках: «Пшеница Божия есмь, зубами зверей да сомлен буду, яко да чист хлеб Богу обрящуся». Женя никогда не читал дневник о. Василия, но вернувшись с могилки сказал: «Пше­ница Божия есмь» - это о. Василий. Так он жил и так умер».
А потом он говорил свою первую проповедь в притихшем храме, рассказывая о той последней пасхальной Евхаристии, когда о. Василий мучаясь стоял у жертвенника пред Агничной просфорой
и все медлил свершить проскомидию, сказав: «Так тяжело, будто себя заколаю». Он рассказывал о светлой и цельной жизни иеромонаха Василия, где все слилось воедино: «чист хлеб», Агничная просфора на Пасху, смерть за Христа и само начало монашеской жизни, преисполненное жертвенной любви к Богу: «Пшеница Божия есмь...»
Он еще долго жил этой проповедью, собирая материалы о новомучениках и рассказывая по­том в Оптиной: «Мученичество - это Евхаристия. Вот смотрите, преподобномученицу Елизавету Федо­ровну бросили в шахту, раздроблены кости. Какая мученическая смерть! И вдруг из шахты слышится ее пение: «Иже Херувимы, тайно образующе...» А могла бы спеть: «Богородице, Дево, радуйся». Много прекрасного можно спеть. Но Елизавета Федоровна наизусть знала службу и пела, умирая: «Иже Херувимы...», потому что это вынос Святых Даров. В Царстве Божием нет ни мужского пола, ни женского, и мученицы, как священники, держат в руке Крест. Умирая, Елизавета Федоровна была уже вне тела и, подобно священнику, участвовала в Евхаристии, принося в жертву уже себя».

* * *
Евхаристия в переводе с греческого - благо­дарение. «Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем»,- писал о. Василий в первый год монашеской жизни. Но чем дальше, тем больше он осознавал, что принести нечего, и скудна любовь земная перед любовью распятого за нас Христа. Позже он писал в дневни­ке: «Кому из земных глаголеши, Господи, яко при­скорбна есть душа Твоя до смерти? Кий да подне­бесный обымет сие? Кое естество человече сие вме­стит? Но расшири сердца наша, Господи, яко грядем во след печали Твоей ко Кресту Твоему и Вос­кресению». Нечем человеку воздать Господу за все Его великие благодеяния, ибо все дано Им. И все-таки есть эта высшая форма благодарения - муче­ническая жертвенная любовь.
На Пасху 1993 года в благодарственную жертву Господу принесли себя трое оптинских новомучеников. Все трое соборовались в Чистый Четверг, причастились перед самой кончиной и приняли смерть за Христа, работая Господу на послушании. И Господь дал знак, что принял жертву своих по­слушников, явив в час их смерти в небе знамение.
Свидетелями знамения были трое - москвичка Евгения Протокина, паломник из Казани Юрий и москвич Юлий, ныне послушник монастыря во Владимирской епархии. Они ничего не знали об убийстве, уехав из Оптиной сразу после ночной пасхальной службы и теперь стояли на остановке в Козельске, дожидаясь шестичасового автобуса на Москву. Рейс, как выяснилось позже, отменили. И они слушали пасхальный звон, глядя в сторону монастыря. Вдруг звон оборвался, а в небо над Оптиной будто брызнула кровь. Про кровь никто из них не подумал, глядя в изумлении на кроваво-красное свечение в небе. Они посмотрели на часы - это было время убийства. Пролилась на земле кровь новомучеников и, брызнув, достигла Неба.
Как ни странно, но об этом знамении в Оптиной узнали лишь три года спустя, ибо память очевидцев затмило тогда другое потрясение. Пока в ожидании следующего рейса они ходили разговляться на дачу, были подняты по тревоге милиция и войска. Ни­чего не подозревая, паломники опять стояли на остановке, когда к ним подъехал «воронок», и двое автоматчиков профессионально-жестко заломили руки Юлию, втолкнув его в машину. «За что? Что
случилось?» - кричала в слезах Евгения. Но хму­рые люди с автоматами сами не знали толком, что случилось, получив по рации приказ ловить убий­цу по приметам: рост такой-то, бородка. А главная примета - православный паломник из Оптиной.

О ВАРАВВЕ

Весь день на Пасху шли аресты. Взяли человек сорок, подозревая в основном монастырских, а пресса уже силилась доказать, что преступник - право­славный человек.
Действовали, похоже, по заранее заготовленному сценарию. В самом Козельске еще ничего не знали про убийцу и милиция лишь начала расследовать дело, а пресса уже сообщала свои версии о нем. Одна радиостанция весело давала понять, что пра­вославные, де, так перепились на Пасху, что перере­зали друг друга. А в «Известиях» уточнялось: «од­нако существует и дежурная для мужских монас­тырей версия, что убийство совершено на почве го­мосексуализма»
О, как же был прав о. Василий, когда взывал в Покаянном каноне: «Предстани мне, Мати, в позо­рище и смерти!» Тут было все сразу - позорище и смерть. Да простит нас боголюбивый читатель за то, что поневоле касаемся скверны. Но ученик не выше Учителя, а Господа нашего Иисуса Христа тоже обвиняли: «Он развращает народ наш» (Лк. 23, 2). «Нечестивые люди состязались в низосте и клевете, - писал по этому поводу святитель Иоанн Зла­тоуст, - как бы боясь упустить какую наглость». И теперь шло такое же состязание в низости.
Из газеты «Московский комсомолец»: «Милиции удалось поймать убийцу. Им оказался бомж. Раньше он работал кочегаром в монастырской котельной. В январе этого года его выгнали из монастыря за беспробудное пьянство. Недавно он вновь попытался получить работу, но получил отказ. Его местью за это стало убийство».
Все в этой заметке ложь и клевета на невинного человека, вообще не употреблявшего вина. Но кто-то, видно, хорошо изучал характер Алеши (имя услов­ное - Ред.), избрав его на роль жертвы. Забитый с детства и пролежавший девять лет в психиатри­ческой больнице, он был настолько беззащитен, что даже собственную пенсию не получал годами - ее отнимала у него, пропивая, дальняя родня. Однажды он появился в монастыре избитый и такой истощен­ный, что все бросились подкармливать его. А Алеша радовался, что живет в Оптиной и может ходить в храм и в лес по грибы. Он очень старался на своем послушании в кочегарке, хотя и был слабосильный. А в монастыре все думали, как помочь Алеше и как устроить его жизнь, если в миру никому не нужны эти беззащитные больные люди?
Как раз перед Пасхой Алеша стал учиться выре­зать киоты и выпрашивал у всех резец или ножик для резьбы. Кто-то дал ему большой кухонный нож, и Алеша показывал его всем, радуясь: «Нож достал». Именно шинель Алеши убийца выкрал из гости­ницы и, вложив в карман финку, бросил на месте преступления. Алешу сразу же арестовали, и улики ложились один к одному: психиатрический диагноз, его шинель и нож.
Рассказывает Пелагея Кравцова: «Я была в ужасе, когда его арестовали. Ну, кто поверит, что он убийца! Да он мухи не обидит и каждого ко­тенка жалел? «Батюшка, - говорю, - его же по­садят, если рассказывать про нож. Что говорить, когда вызовут?» - «Только правду».
Но в козельской милиции осмотрели Алешу и, увидев его мышцы дистрофика, отпустили, махнув рукой: «Ну, кого он убьет? Самого бы ветром не сдуло». Опровержения в прессе, естественно, не было.
Когда через шесть дней после Пасхи был аре­стован Николай Аверин, сценарий о «сумасшедшем убийце» вступил в новую стадию разработки. Пресса дружно сделала из Аверина героя-афганца и объя­вила его «жертвой тоталитаризма». Судмедэкспертизы еще не было, но пресса уже ставила свой диаг­ноз: «психика молодого человека не выдержала ис­пытаний войной, в которую он был брошен поли­тиками» (газета «Знамя»). «Искореженная нелепой войной душа молодого крепкого парня, оставлен­ного без моральной поддержки, металась» («Ком­сомольская правда»). Можно привести еще цитаты. А можно вспомнить иное - как в евангельские времена подученные люди кричали: «отпусти нам Варавву, Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство». (Лк. 23,18-19).
«Какая мудрая книга Библия, - сказал иеро­монах П.- В ней есть все про нас». Вот и нам, двадцать веков спустя, дано было услышать дружный клич в защиту преступника: «Варавва же бе разбойник».
Атеистический дух века, разумеется, не новость. А поскольку легенда о герое-афганце вошла с тех пор в обиход, то дадим три справки:
1. В армию у нас призывают в 18 лет. Справка дана специально для «Московского комсомольца», зачислившего Аверина в спецназ, где он никогда не служил, и сообщившего: «Подозреваемый в 1989 году вернулся из Афганистана, где служил в войсках
специального назначения». А стало быть, Аверин, 1961 года рождения, вернулся из армии в 28 лет и со свежей психической травмой.
2. Николай Аверин был в Афганистане на втором году службы с 1 августа 1980 года, демобилизовав­шись в 1981 году без единой царапины. В боевых действиях не участвовал. Между тем, эксперты еди­нодушно утверждают, что в Оптиной действовал убийца-профессионал. Старший следователь по осо­бо важным делам, майор милиции А. Васильев дал такой комментарий корреспонденту «Правды»: «Ножевые тычки исполнены с необычайным про­фессионализмом... удары нанесены в места, кото­рые в Афганистане были защищены бронежилетом, а если учесть, что нашим штурмовым батальонам практически не приходилось пользоваться штык-ножом, то получается, что научиться подобному «искусству» - а это, поверьте, нелегкая наука -ду­шевнобольному было практически негде». Кто же готовил профессионального убийцу?
3. После демобилизации в 1981 году было то мирное десятилетие, когда он, окончив Калужское культпросветучилище, работал в Доме культуры г. Волконска. В эти же годы он окончил курсы ки­номехаников и курсы шоферов. Каждый, кто полу­чал права, знает, что для этого требуется справка психиатра об отсутствии психических заболеваний. Такую справку Аверину дали, и до дня убийства он ездил на личной машине.
В 1991 году против тридцатилетнего Николая Аверина было возбуждено уголовное дело по статьям 15 и 117 ч.З за изнасилование на Пасху 56-летней женщины. Срок по 117-й дают большой, и тут воз­никла афганская психическая травма. Дело закрыли по статье о невменяемости. И после шести месяцев принудительного лечения в психиатрической больнице Николая Аверина выписали с редким диагно­зом - инвалидность третьей трупы. При серьезных расстройствах психики, утверждают психиатры, эту группу не дают.
Дело об убийстве оптинских братьев было закры­то, как известно, по той же статье о невменяемости. Судебного разбирательства, как водится в таких случаях, не было - не были допрошены многие важные свидетели, и не был проведен следственный эксперимент. Между тем, общественно-церковная комиссия, проводившая самостоятельно расследо­вание, опубликованное затем в газете «Русский ве­стник», установила: «У комиссии есть данные, что в убийстве участвовало не менее трех человек, ко­торых видели и могут опознать свидетели». Но требования православной общественности о рассле­довании дела и проведении независимой психи­атрической экспертизы не были услышаны.
Но сколь неправеден суд человеческий, столь взыскателен Суд Божий. И когда в Оптиной стали собирать воспоминания местных жителей, то ока­залось, что среди тех, кто разрушал монастырь в годы гонений, нет ни одного человека, который бы не кончил потом воистину страшно. Когда-нибудь эти рассказы, возможно, будут опубликованы, а пока приведем один из них.
Рассказ бабушки Дорофеи из деревни Ново-Казачье, подтвержденный ее дочерью Татьяной: «Однажды пошли мы с медсестрой и дочкой Таней в больницу. А жара, пить хочется. И медсестра говорит: «Зайдем в этот дом, у меня тут знако­мые живут». Зашли мы. А я как села со страху на лавку, так и встать боюсь: на печи три девочки безумные возятся - лысенькие, страшные и щиплют себя. Не стерпела и спрашиваю хозяйку: «Да что ж за напасть у тебя с дочками?» - «Ох, - говорит, - глухие, немые и глупенькие. Всех врачей обошла, а толку? Медицина, объясняют, бессильна. Один прозорливый оптинский старец вернулся тогда из лагерей и исцелял многих. А я прослышала и бежать к нему. Взошла на порог и еще слова не вымолвила, а он мне сразу про мужа сказал - это ведь он разрушал колокольню в Оптиной пустыни и сбрасывал вниз колокола. «Твой муж, - говорит, - весь мир глухим и немым сделал, а ты хочешь, чтоб твои дети говорили и слышали».

ГАДАРИНСКИЙ БИЗНЕС, ИЛИ НЕСКОЛЬКО ОТВЕТОВ НА ВОПРОС: ПОЧЕМУ УБИВАЮТ ЗА ХРИСТА?

Если в 1993 году следственные органы считали, что только «темные» православные могут верить в существование сатанинских сект, то теперь картина иная. Уже изданы справочники с перечнем этих сект, а сами секты активно внедряются в бизнес и действуют даже в школах. «Какой ужас! - рас­сказывала московская журналистка И.Т. - У моей подруги сын-школьник вступил в секту сатанистов и теперь терроризирует бабушку и мать: «Когда же вы сдохнете? Зажились!» Оказывается, их в секте учат, что после 45 лет родители не имеют права на жизнь и должны быть «устранены».
Чтобы убедиться в существовании сект, достаточно подойти к газетному киоску - богато иллюстрированные издания, где можно увидеть, например, фоторепортаж с черной мессы с возлежащей на престоле обнаженной блудницей. Зло сегодня уже не скрывается - дескать, смотрите: тайн нет. И все же скажем о главной тайне «черного бизнеса»: древнее зло старается быть загадочно-новым. А иначе как поймать на крючок? Вот почему благоразумно спросим, а в чем тут загадка и новое что?
У Карла Маркса, вступившего в молодости в секту сатанистов, есть стихотворение: «Адские испа­рения поднимаются и наполняют мой мозг, пока не сойду с ума и сердце мое не изменится в корне. Видишь этот меч? Князь тьмы продал мне его». И по утверждению психиатров, сегодня половину паци­ентов психиатрических больниц составляют выход­цы из сект и любители оккультной литературы. Более того, угрожающе растет число самоубийств и наблюдается неведомое прежде явление - бесно­вание младенцев. Благочинный Псково-Печерского монастыря рассказывал такой случай - в монастырь привезли причащаться больную двухлетнюю девочку. Младенец был настолько слаб, что исху­далые ручки висели плетьми. Но когда девочку на руках поднесли к Чаше, она вцепилась в горло свя­щеннику и душила его с такой силой, что четверо монахов едва разжали ее руки.
Зло множится сегодня с такой скоростью, что сектоведы едва успевают отслеживать все новые и новые секты. А в итоге обнаруживается: меняются лишь названия, а за маскарадом словечек стоит все то же древнее зло. И все же присмотримся к маскам современного зла, вызывающего порою шок. Это древний прием зла - вызвать шок, сломив человека, чтобы он жил «трясыйся и стеня».
Вспоминается, какой шок был у некоторых, когда в Оптиной после убийства нашли окровавленный меч с надписью: «сатана 666». «Да не вникайте вы в эти шестерки, - сказал старец, - безбожники убили». И все же в потрясении тех дней иные бро­сились изучать литературу по ритуальным убийствам, чтобы, заглянув в эту смрадную бездну, за­дать в итоге простой вопрос. А какая разница в том, что о. Василия убили за Христа мечом с тремя ше­стерками, а священномученика Исаакия Оптинского в 1938 году расстреляли? Убийство есть убийство, и суть тут не в надписях на мече.
Древнее зло сегодня прячется в загадочность знаков, ритуалов, словечек, чтобы, запутавшись, ска­зал человек: «Да ведь такого на земле еще не было, чтобы сын-школьник изучал в секте, как убить свою бабушку и мать!» Почему не было? Было, и велика ли разница между этим школьником, метящим в палачи, и комсомольцем 20-х годов, казнившим (а это реальный случай) своего отца-священника? Палач во все времена есть палач.
Словом, чем дальше продвигалось наше рассле­дование о причинах убийства в Оптиной, тем чаще через «загадочность» современного зла проступа­ли явления, давно знакомые.
Из разговора с игуменьей Орловского Свято-Введалекого монастыря монахиней Олимпиадой:
- Матушка, а ваш монастырь сатанисты, посещают?
- Кошкодавы-то? А как же! Все, как у людей.
На Орловщине и в других местах народ назы­вает сатанистов «кошкодавами» за их излюбленный прием - накинуть петлю на шею котенку и, размоз­жив его о стену монастыря, перепачкать потом стены, рисуя свои излюбленные шестерки. В нашей отече­ственной истории «кошкодавы» - народ знакомый. И в романе Булгакова «Собачье сердце» революци­онер Шариков не случайно «кошкодав». Это взято из жизни, и старики по деревням еще помнят, как
во время раскулачивания шли по дворам воору­женные люди, стреляя зачем-то сперва в собаку и мозжа сапогами кота.
Из отечественной истории, наконец, известно, что «кошкодавы» - мелкая сошка, расчищающая путь к власти своим хозяевам. Этих кошки не интере­суют, и цель здесь иная - золото, сила, власть. Характерно, что о. Василий называл эти фетиши зла древним словом - идолы. И новомученики разных времен оставили нам свое духовное насле­дие - ясное видение природы зла.
Из проповеди протоиерея-исповедника Вален­тина Свенцицкого, произнесенной 8 июля 1925 года на день памяти священномученика Панкратия: «Достаточно выйти за ограду церкви, как ненависть и злоба окружают нас. Оскорбления, брань, плевки - вот чем встречает нас мир. По­чему же? За что же это? Или мы хуже всех? Или мы такие преступники?
Ответ на этот вопрос дает одно событие из жизни священномученика Панкратия. При его приближении содрогнулись идолы и пали в море. Вот ответ на вопрос.
Идолопоклонство давно уничтожено, но наша мирская жизнь-это прежнее поклонение идолам. Бесы, действовавшие в прежних истуканах, нашли иные формы для порабощения мира».
У богоборчества разных времен один корень. К такому выводу приходили люди и, размышляя о причинах убийства на Пасху, рассказывали свои незабываемые истории, порой не связанные напря­мую с событиями в Оптиной пустыни. И все же приведем эти истории - тут духовный опыт поко­лений и свои ответы на вопрос: почему убивают за Христа?



Станция метро Полежаевская

Рассказала эту историю Мария Никитична Депутатова. В Оптиной она появилась сразу после открытия монастыря с тяжелыми торбами через плечо: десять литров лампадного масла, холст, мука и сбережения в узелке. В свои восемьдесят лет Мария Никитична откладывала деньги на погре­бение, но, услышав об открытии Оптиной, рассудила: «Поверх земли никто не лежит, и меня поди по­гребут» . Так начиналась Оптина пустынь - пришла вдовица Мария Никитична и положила свои две лепты: все, что имела, - все отдала.
Как же любил о. Василий Марию Никитичну! А она вспоминает о нем: «У меня о. Василий, как живой, перед глазами стоит. Глаза сияют, а улыбка! Помню, прыгает по бревнам в скиту и зовет меня издали: «Ма-арь Никитична! А я везде вас ищу. Идемте чай пить». Чай пили в хибарке преподобного Амвросия. А Мария Никитична, живая свидетель­ница гонений, рассказывала о новомучениках - оптинских, астаповских, троекуровских. Чай остывал, а о. Василий слушал.
За давностью лет уже забылось, что конкретно рассказывала она о. Василию. Но из множества рас­сказов Марии Никитичны мы выбрали историю о московской станции метро Полежаевская, и вот почему. Отец Василий потому и стал урожденным москвичом, что на строительство метрополитена в Москву приехал его дядя, а к дяде из деревни, рас­положенной неподалеку от Оптиной, переехала по­том его мать.
Руководящую должность на строительстве метро занимал в те годы большевик Василий Полежаев. Это его именем была названа станция Полежаевская,
где в вестибюле стоит его бюст. Мария Никитична избегает ездить через эту станцию, объясняя: «Не могу я видеть бюст Полежаева. Он же наше село разорил! А село наше Астапово было богатое - триста дворов, два храма было, и собирались от­крыть монастырь. Боголюбивой была моя родина! И вот о чем плачу и чему дивлюсь - в революцию, конечно, все пострадали, но деревни поодаль все же уцелели. А от Астапово осталось лишь тридцать дворов».
К великому несчастью для Астапово именно здесь умер Лев Толстой. В память своего учителя-ересиарха толстовцы устроили здесь коммуну, что­бы «развивать» народ, отвращая его от Церкви и внушая презрение к «попам». Правда, за толстов­цами пошли лишь местные «гультяи» - народ пью­щий, пропащий, но обретший в революцию большую власть. Вспомним, как после обращения в право­славие о. Василий вынес из дома все книги Льва Толстого, сказав: «Мама, да он же еретик!» А где ересь, там следом большая кровь.
Мария Никитична рассказывала: «Полежаев еще до революции перестал ходить в церковь и начал пить. А пришла революция - настал его час. Достал оружие и начал грабить с дружками. Подъедут пьяные к избе на телеге, все выгребут, самогона потребуют и начинают тут же гулять. У Васьки дружок был больной венерической бо­лезнью, многих он заразил, а потом повесился. У нас все боялись их, как разбойников, а власти назвали их «комсомол». «Мы власть на местах», - объявил Васька, и с тех пор уже страха не знал. Своего родного дядю ограбил и выгнал без одежды с семьей на мороз. У них ребеночек был пятимесяч­ный, и он от стужи насмерть замерз.
Я два класса всего окончила. Дальше Васька учиться не дал. Пришел в школу и потребовал исключить всех, кто не поет «интернационал».
Слово «интернационал» нашей рассказчице не выговорить, а уж эту страшную песню она, как мно­гие дети, боялась петь. Ну, каково православному ребенку запеть: «Вставай, проклятьем заклеймен­ный»? Ясно ведь, кто заклеймен проклятьем. И ее, как и других детей, страшившихся петь про «про­клятого», исключили из школы.
Мария Никитична продолжает рассказ: «Уж как меня учительница защищала: «Оставьте ее. Она способная». А Васька ни в какую: «Она про­сфорки с теткой печет». Это правда. Я помога­ла тете печь просфоры для храма, но и храму пришел конец. Был у нас очень хороший батюшка, о. Александр Спешнее. Всю жизнь с нами прожил - крестил, венчал, отпевал. Полсела - его духов­ные дети, и мы, как родного, любили его. Васька сразу сказал батюшке: «Я убью тебя». Сперва скирды и амбар сжег у батюшки, а потом ночами стал дом поджигать. Такую нам жизнь Полежаев устроил, что батюшка скрылся в Москву к детям и работал бухгалтером в Расторгуево. И мы по­бежали из села, кто куда. Много наших в Москву убежало. Глянь, и Васька прибыл сюда: «От меня не уйдешь! А попа разыщу и убью».
Сперва он смурной был и жил в подвале. И вдруг стал начальником в Метрострое и даже министром потом. Наши астаповские передавали, что перед Москвой он многих ограбил и два пуда золота добыл грабежом. В Москве отдал золото кому надо и на золоте к власти взлетел. Квартиру трехкомнатную получил на Солянке и персональ­ный автомобиль. Все имеет, а все лютует. И до того долютовался, что свои же рабочие убили его. Но сперва он убил нашего батюшку.
Искал он о. Александра долго, и через органы все же нашел. Приехал с комсомольцами к нему в Расторгуево и говорит: «Ты меня, поп, водою крестил. Теперь я тебя окрещу». Морозы тогда стояли страшные, и придумал он для батюшки лютую казнь - поставили во дворе большую бочку с водою и стали батюшку туда окунать. А как наш старенький батюшка льдом покрыл­ся, отнесли его в дом к горячей печке. А когда он очнулся и застонал от боли, снова в бочку его понесли. Три дня так пытали - то в бочку, то к печке, пока не замучили насмерть его. Упокой, Господи, нашего батюшку-мученика Александра!
А вы не знаете, бюст Полежаева в метро все еще стоит?».

Станция Козельск

После Пасхи 1990 года Мария Никитична воз­вращалась из Оптиной домой и, ожидая поезда на станции Козельск, обратила внимание на мужчину, пившего водку прямо из бутылки.
- Коли пьешь, хоть закусывай, - сказала сер­добольная Мария Никитична, протягивая ему па­кет с едой. - Вот, возьми еще, мне в Оптиной дали.
- Не положено, - ответил тот.- Я в такое место еду!.. А поехали, мать, со мной? Познакомлю с целительницей - чудеса творит. Мертвого на ноги поставит и в вере, как надо, наставит.
- А какой она веры?
- Нашей, - ответил незнакомец и заторопился на поезд, написав для Марии Никитичны два адреса - свой и целительницы, сказав, что здесь всегда помогут.
Мария Никитична тогда сильно переживала - у сына началась гангрена, и врачи велели срочно ампутировать ногу. Но прозорливая шамординская схимонахиня Серафима, к которой она ездила на Пасху, не благословила на ампутацию, предсказав, что ногу удастся излечить. Так и вышло - молитва­ми старицы Серафимы сын Марии Никитичны и поныне с ногой. Но тогда гангрена бушевала, сын готовился к ампутации. И мать решилась вдруг съез­дить к «чудотворице», попросив ее святых молитв.
Когда она сошла с поезда в Сухиничах и на автобусной остановке стала расспрашивать женщин, как доехать до известной «подвижницы», то они разом подняли крик: «Что ж ты, старая, к колдунье едешь? Она тебя до костей обдерет! Мошенница - вся в золоте, всех обдирает! Ни больных, ни убо­гих - никого не щадит. И куда милиция смотрит?!».
Мария Никитична обомлела - выходит, незна­комец ее обманул? Ведь знал, что она из Оптиной едет, а сказал «нашей веры», чтоб ее заманить. Она потом долго переживала, что так опростоволоси­лась, но больнее всего при ее совестливости был этот ловкий нарочитый обман.
После убийства на Пасху 1993 года Мария Никитична перебирала вещи, и вдруг откуда-то выпала записка с домашним адресом незнакомца с вокзала. На адресе была фамилия убийцы - Аверин. Нехорошо тогда было Марии Никитичне. И она долго не спала ночью от тяжелых мыслей - неуже­ли все возвращается, и снова золото, водка, обман?!



Улица Победы

Аверина арестовали в г. Козельске в доме его тетки на улице Победы. В ту пору в доме по сосед­ству жила приехавшая из Петербурга православ­ная семья Щ-вых. И месяца за три до убийства Аверин разыграл спектакль, постучавшись к ним в дом под видом заблудившегося прохожего, чтобы произнести монолог:
- М-да, бедно живете. Какие вы бедные, про­сто нищие. Хотите, куплю ваш дом и козу? Не про­даете? Плачу наличными, - тут он швырнул на стол веером пачку денег и горсть дорогих шоколадных конфет. - Ладно, дарю. Берите на бедность!
Его старались выпроводить, вернув конфеты и деньги. А странный гость продолжал:
- Вы нищие, а мы богатые! Мы можем ску­пить весь ваш Козел ьск, все ваши фабрики и за­воды. У нас деньги и сила, а вы кто?!
Наконец-то его выпроводили, недоумевая: а чего он пришел - похвастать богатством
Из дневника о. Василия, 1988 год: «Об Антихристе».
Число 666 дважды встречается в Библии. 1) В Откровении Иоанна Богослова как указание на Антихриста (13, 18). 2) 2 Паралипоменон (9, 13): «Весу в золоте, которое приходило к Соломону в один год, было 666 талантов».
Сегодня золото творит чудеса и знамения. Самые фантастические проекты могут быть осу­ществлены, если есть деньги. От их количества зависит и фантастичность.
Начертание на правой руке или челе - рука, считающая деньги и производящая коммерческие операции. Чело - бизнесмен. Все занято помыс­лами о золоте. Что бы он ни делал, он должен извлечь из этого деньги, иначе нет удовольствия от жизни. То есть все помыслы (чело) и все дела (рука) заняты добычей денег.
(Многие писатели говорили о деньгах, как о страшилище - Э. Золя, Гете.)
Антихрист - финансовый гений (золото) и религиозный мудрец (Соломон), знающий и умею­щий все, чтобы поразить всех. Еще Н.В. Гоголь писал: «Все, что нужно для этого мира - это приятность в оборотах и поступках и бойкость в деловых делах». Поэтому Св. Отцы так всегда восставали против сребролюбия, как идолослуже-ния, и беспочвенного умствования, как духовной болезни.
Всякое знание имеет сладость и этим при­влекает, потому что дает право власти над чем-то, а значит, и гордости.
Христианское познание преподает скорбь: «Во многой мудрости много печали». Но печаль есть двух родов, говорит Апостол Павел. Печаль о мире производит смерть, а печаль о Боге - дар покая­ния.
Откровение (13, 17): «Не смогут покупать и продавать, кроме того, кто имеет это начертание (то есть талант бизнесмена) или имя зверя (то есть принадлежность к государственной власти) или число имени его (666 - золото, наследство, капитал)».
Единая денежная единица во всем мире и еди­ная (внешне) религия - дела Антихриста».

О гадаринском бизнесе

В одной из своих проповедей иеромонах Васи­лий изъяснял притчу о гадаринском бесноватом, из которого Господь изгнал легион бесов: «Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы про­сили Его, чтобы позволил им войти в них. Он по­зволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло» (Лк. 8, 32-33).
Стадо было огромное – по некоторым источни­кам, две тысячи. И из-за свиней гадаринские жите­ли гонят Господа от себя: «И вот весь город вы­шел навстречу Иисусу и, увидев Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их» (Мф. 8, 34).
Эта проповедь о. Василия запомнилась многим. Свинья, объяснял он, считалась у иудеев столь не­чистым животным, что свинину не ели, брезгуя не только прикасаться к свиньям, но и произносить само слово «свинья». Говорили иносказательно: «этот зверь», «это животное». По закону Моисея в древней Иудее не разводили свиней. И если гада­ринские жители преступили закон, разводя столь отвратительных для них животных, то потому, что таков был их бизнес – они разводили свиней на продажу.
«Они гнали Господа от себя не потому, что лишились пищи, но потому, что лишились нажи­вы, - говорил о. Василий. - Как много людей при­шло сегодня к Богу! Но и в наш век будут гнать Господа, встав перед выбором: Господь или нажи­ва. И тем, кто отринет Господа ради наживы, вер­нуться потом к Богу будет невозможно».
О засухе, картошке и свинках
Лето в год перед убийством выдалось такое засушливое, что картошка не росла, а пеклась в горячей, как зола, земле, и во многих местах поля были выжженными от зноя. Странное было лето - грозовое: небо часто сверкало молниями, синоптики постоянно сулили грозы с осадками, но с весны не было ни одного дождя.
Господь дал наказание, чтобы явить свою ми­лость. И везде, где на полях служили молебны о ниспослании дождя, Господь давал даже не дождь, а ливень. В поселке Стекольный Завод вскоре пос­ле начала молебна хлынул такой дождь, что все вымокли до нитки, пока бежали в укрытие. А в Шамордино и на оптинских полях в Руднево вода после молебна долго стояла в борозде, и картошка там уродилась особо крупная. Все было наглядно, как в букваре: вот зеленая сочная ботва на полях, где шли молебны, а вот бок о бок, как ножом по меже отрезано, выжженные от засухи поля.
Кстати, одно оптинское поле-огород дождь обо­гнул стороной, и инок Трофим обошел его по меже с молитвой, сказав: «Вот наши грехи». Многие ме­стные жители ходили в тот год по меже, удивля­ясь или негодуя: как так - одна земля и одно небо, но на монастырских полях все зеленеет после дождя, а рядом жухнет, погибая, сухая картофель­ная ботва. «Это золотые купола от нас тучи оттал­кивают!» - кричала, негодуя, учительница-пенси­онерка. - «Жили мы до монахов и были с кар­тошкой,- вторил крепкий хозяин, ее муж. - А теперь свиней чем кормить?»
В то засушливое лето даже из дальних селений присылали в Оптину машины за батюшками, что­бы отслужить на полях молебен, убедившись, как дивно помогает Господь. А вот козельчан собрать на молебен не получалось. Вроде, люди были не против, но отговаривались - некогда. И православ­ные козельчане, страдающие со всеми от засухи, сговорились в итоге так - обошли соседей и зна­комых, предупредив о часе молебна в храме и по­просив людей помолиться в час общей молитвы хотя бы дома. И вот настал час молебна. Древние бабу-ли, не способные по немощи добраться до храма, пали по избам ниц пред иконами, слезно вымали­вая дождь у Ильи-пророка. А мужики с любопытством высыпали на улицу, поглядывая на небо и обсуждая, а будет ли от «богомолов» толк?
«Господь помогает быстрее скорости света», - любил говорить инок Трофим. И сразу после нача­ла молебна на Козельск, как самолеты на посадку, пошли, снижаясь, черные грозовые тучи. Несколь­ко женщин выскочили на огороды с иконами, уже в голос молясь о дожде. И зашлепал небывало круп­ный дождь. «Дождь, дождь!» - закричали жен­щины и дети. А мужики, радостно поблескивая гла­зами, все же противились чуду, рассуждая: а вдруг случайность? «Конечно, случайность, - громко сказал крепкий хозяин, муж учительницы, кричав­шей про золотые купола. - Синоптики же обеща­ли грозу с осадками. Вот попы и устроили фокус, разузнав про прогноз».
На этих словах дождь перестал, а тучи, будто гонимые бурей, стали стремительно уходить от Козельска. Это было так неожиданно, что мужики закричали. А крепкий хозяин запустил в небо та­кое адское богохульство, что засверкали молнии, громыхнул гром, и с неба дохнуло таким зноем, что высохла вмиг сырая земля.
Картошка в тот год не уродилась, и со свинка­ми было неважно. Но крепкого хозяина это уже не интересовало - он истаял на глазах от скоротеч­ного рака. Перед смертью он попросил позвать ба­тюшку, чтобы исповедаться и причаститься, но смерть опередила священника. Потом его отпели, а вдова еще долго ходила в церковь ставить свечи за упокой.
В здешних краях редко встретишь избу или квартир}' без иконы. К Богу трогательно прибе­гают в скорби по умершим, веруя, что есть загроб­ный мир. Но на земле человек чувствует себя кузнецом своего счастья и хозяином земной жизни, гор­деливо полагаясь на свою силу и смекалку. И это явление повсеместное.
Из рассказа белорусской паломницы Галины С.:
«У меня дядя-пасечник был верующий. А когда наводнением его ульи или улики, как он говорил, смыло в реку, он схватил топор и стал иконы рубить. «Дядя, - кричат ему, - не смей! Ты же сам нас учил, что Бог есть». А он отвечает: «Бог есть, да моих уликов нет».
Из дневника о. Василия: «Мир, похищая у Бога чин подателя земных благ, присваивает его горделиво себе и, наделяя нас ими как бы милос­тиво, присовокупляет и возлагает на нас заботу об их хранении и страх потери их.
Когда же дает Бог, то Он заботится о даре своем и потеря его не волнует сердец наших».
Когда мать о. Василия приехала в Оптину к гробу сына, она не плакала, но тихо спрашивала всех, заглядывая в глаза: «За что убили моего сы­ночка? Разве он обидел кого-то? Разве он мог оби­деть кого?»
«Не за личные грехи ненавидят пастырей,- писал в 1925 году протоиерей Валентин (Свен-цицкий),- а за тот дух Христов, который живет в Церкви». Время дало свои ответы на вопросы о при­чинах гонений. Но нет на земле ответа, способного унять боль матери, спрашивающей у гроба сына: «За что?»
Вернемся здесь снова в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Вот дневник тех дней, что вместили в себя убийство, отпевание и по­гребение. Это 18 - 20 апреля 1993 года.

НЕМЫЕ КОЛОКОЛА

Пасху 1993 года мать о. Василия Анна Михайловна Рослякова встретила радостно - была в церкви, а потом разговлялась дома с ближними. Праз­дничный стол еще был накрыт, когда в дверь по­звонили. Увидев стоящих в молчании у порога оптинских иеромонахов, мать все поняла и ничему не поверила. Это был ей первый посмертный дар от сына - явственное чувство, что сын живой.
Мать не отходила от гроба, а потом от могилки. «Анна Михайловна, пойдем чай пить», - уговаривали ее. Но, отойдя от могилки, она начинала тос­ковать и говорила: «Пойду к сыночку. С ним весе­лей». Так и провела она долгие дни и месяцы спер­ва у гроба, а потом у могилы сына, обретая лишь здесь покой.
- Анна Михайловна, веруешь ли, что о. Василий живой? - спросил ее отец наместник.
- А то как же? Живой.
- А в загробную жизнь веруешь?
- Нет.
- Как же так? Выходит, о. Василий живой, а загробной жизни нет?
- Да откуда мне, батюшка, знать про загроб­ную жизнь? А что о. Василий живой, знаю.
Так начался ее путь к истинной вере, и мать все сидела у могилы сына, разговаривая с ним, как с живым.
Иконописец Павел Бусалаев вспоминает: «На Пасху 1993 года я был в Москве, а вечером, позвонили: «Отец Василий убит». - «Слава Богу!» - воскликнул я в потрясении и думая вот о чем: больше всего в жизни о. Василий хотел быть с Богом, и он дошел до Него, соединившись с Ним.
Мы познакомились с ним еще в Москве и обрадовались, встретившись в Оптиной. Отец Василий по послушанию расселял тогда паломников и заведовал раскладушечной. Я пожаловался ему, что из-за многолюдства в гостинице не могу ра­ботать. И он отвел мне укромный уголок в раскладушечной, сказав: «Вне уединения нет покаяния». А по утрам он будил меня на полунощницу : «Вставайте, сэр. Вас ждут великие дела».
Я не могу назвать себя другом о. Василия, хотя он всегда приглашал заходить к нему в келью. Но я старался ему не мешать, понимая разницу между нами. Я весь на поверхности, а он уходил вглубь - что я мог бы ему сказать? Он был на несколько порядков выше меня. А его жизнь была столь стремительным восхождением к Богу, что рядом жил в душе холодок: а вдруг сорвется на крутизне? К сожалению, многие на моих глазах хорошо начинали, а потом, сорвавшись, падали вниз. И тут было пережито столько личных трагедий, что я боялся за о. Василия. Когда я узнал об убийстве о. Василия, то в потрясении ходил по комнате, мысленно разговаривая с ним: «Отец, ты дошел. Ты победил, отец!»
Помню, о. Василий обратился ко мне с прось­бой: «Напиши мне икону моих святых. У меня их трое - благоверный князь Игорь Черниговский, святитель Василий Великий и Василий Блажен­ный. Я чувствую, как все трое мне помогают, и чувствую связь с ними».
Не мне судить о качестве этой работы, но тут был тот редкий случай, когда я знал откуда-то, что пишу икону святому. «Да, отец, - говорил я ему мысленно, - в тебе есть благородство и му­жество князя. Тебе, как Василию Великому, дан дар слова. И тебе дана мудрость блаженного, чтоб скрыть все эти дары».
За десять дней до Пасхи у меня родилась дочь. Мы с женой перебрали все святцы, но ни одно имя не ложилось на сердце. «Подождем, - сказал я жене. - У меня такое чувство, что на Пасху Гос­подь даст ей имя». И когда позвонили, что убит о. Василий, я сказал жене: «Вот и дал Господь имя дочке. Мы назовем ее в честь о. Василия». В гре­ческих святцах есть женское имя Василия, а у нас его нет. Мы окрестили дочку Василиссой, свя­то веруя, что Небесный Покровитель нашей дочери новомученик Василий Оптинский поможет ей в жизни и не оставит своим заступлением».
Канонизации святых всегда предшествует вера в их помощь и заступление. Рядом с девочкой Василиссой в оптинском храме нередко стоят двое бело­головых близнецов Лев и Макарий Шиповские, на­званные так при рождении в честь еще не канони­зированных тогда преподобных Оптинских старцев Льва и Макария. В год канонизации старцев им было уже по шесть лет.
Были люди, сразу ощутившие, что от новомучеников исходит благодать. Но таких сперва было немного. Оптина в те дни застыла от горя, и мол­чали на Пасху немые колокола.
Сразу после убийства, узнав, что преступник уходит от Оптиной лесами, паломники, не сговариваясь, бросились в лес. Впереди всех бежал окормлявшийся у о. Василия двухметровый гигант Виктор. Исхлестанный ветвями и черный от горя, он был страшен. И когда наперерез ему из леса выскочил паломник в черной шинели, каждый в ослеплении горя подумал, что настиг убийцу. Они бросились друг к другу, чтобы схватиться в смертельной схватке, и лишь в последний момент опустили руки, заплакав.
На Пасху был по-весеннему солнечный день, а после убийства будто вернулась зима. Дохнул хо­лодный ветер, пошел дождь, а потом снег. Бил оз­ноб, а люди стояли, не расходясь, у залитой кровью звонницы и там, где алела от крови о. Василия первая молодая трава. Кто молился, кто крепился, а кто не мог унять слез. И резал по сердцу лязг экс­каватора, копающего могилы для братьев.
Инок Макарий (Павлов), скульптор по обра­зованию, вспомнил, как Великим постом приходил к нему инок Ферапонт. В ожидании монашеского пострига он начал вырезать для себя постригальный крест, но почему-то не получалось. «Странно,- сказал он,- всему монастырю постригальные кресты резал, а себе не получается. Вырежи мне крест». И теперь инок Макарий резал ему крест на могилу. Позже он разыскал в келье инока Ферапонта этот незавершенный постригальный крест, обнаружив, почему не получалось: дерево переспело изнутри. Настал срок даже дереву.
Но как же изнемогала тогда от боли душа! И люди мокли под дождем, застыв от горя и прон­зительного чувства одиночества. Почему молчит страна? Телеграмму соболезнования прислал толь­ко Святейший Патриарх Алексий. Ни слова состра­дания в прессе - напротив!.. Богоборческий дух массовой прессы, разумеется, не был новостью. И все же казалось - мы люди, мы соотечественники, а в России не пляшут на гробах. Теперь кощунство­вали, кто как умеет, не стесняясь разверстых гробов.
«О Россия, Россия! - сказал после революции духовник Царской семьи архиепископ Феофан Полтавский.- Как страшно она погрешила перед благостью Господней. Господь Бог благоволил дать России то, чего ни одному народу на земле не давал. И этот народ оказался таким неблагодарным.
Оставил Его, отрекся от Него, и потому Господь предал его бесам на мучение. Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым. И все то, что мы слышим ужасного о том, что творилось и творится в России: о всех кощунствах, о воинственном безбожии и богоборстве, - все это происходит от одержимости бесами. Но одержимость эта пройдет по неизречен­ной милости Божией, народ исцелится. Народ об­ратится к покаянию, к вере. Произойдет то, чего никто не ожидает. Россия воскреснет из мертвых, и весь мир удивится. Православие в ней возродит­ся и восторжествует. Но того Православия, что было прежде, уже не будет».
Тяжко было в те дни. И лишь позже открылось, что в этих тяжких родовых муках рождалась новая, иная Оптина.
Вот два характерных эпизода тех дней. На второй день после убийства из Оптиной спешно уезжал паломник, собиравшийся прежде поступать в мона­стырь. «Боюсь, что меня тоже убьют», - сказал он провожавшему его брату. «Не бойся,- ответил тот. - Богу нужна жертва чистая, а мы с тобой боль­ше фингала пока не заработали». Он уехал, а в Оптину приехал баптист, попросивший окрестить его: «Я долго искал истинную веру, - сказал он. - А когда услышал по радио про убийство, то понял: здесь Голгофа, а значит, здесь Христос». Его крестили.
На Пасху трое новомучеников были причаст­никами, и их кровь соединилась с кровью Христовой. Игумен Н. с братией осторожно стесывали с пола звонницы эту намокшую от крови щепу, настилая новый пол. И как когда-то в римском Колизее христиане бережно собирали песок с кровью мучеников, так и ныне люди благоговейно разбирали по щепотке землю, напитанную кровью о. Василия, и окровавленную щепу со звонницы. И дано было этим святыням разойтись потом по всей России в ла­данках и мощевиках.
Из дневниковых записей иконописца Тамары Мушкетовой: «Это случилось на Пасху в 6.15 утра. Мы разговлялись за чаем в иконописной мастер­ской, когда благовест колоколов вдруг оборвался и раздался тревожный звон. «Какой странный звук, - сказал Андрей, разливая чай. - Скорее на­бат». А я еще подумала с досадой: «Вечно Андрей со своими шуточками - ну, какой же набат? Пасха ведь!»
Господи, помилуй! То, что нам сказали, дош­ло не сразу. Яркая, вечная, радостная Пасха - и вдруг смерть... Раны у всех троих были страш­ные - в почки, а у о. Василия снизу вверх через почки под сердце, так, что перерезало все вены. Он был еще жив, но умер по дороге в больницу.
Многие плакали, а я нет. Ольга Колотаева, окормлявшаяся два года у о. Василия, все ходила кругами вокруг могилки старца Варсонофия и каким-то не своим голосом сипло охала и стонала. В тишине это было слышно.
Произошло что-то огромное, что не вмещалось в меня. Умереть на Пасху, через полтора часа после причастия, и умереть на послушании в род­ном монастыре мучениками за Христа - о та­кой смерти можно только мечтать. Это было настолько выше обычной смерти, что из меня сами собой полились слезы. Было чувство, что Господь очень близко, а Его любовь излилась на нас так Щедро, что это трудно вместить. И как душа грешника слепнет от Божиего света, так и моя грешная душа слепла и изнемогала от преизбытка Божией любви. Все давно уже перестали плакать, а из меня все лились слезы. Надя пела панихиды в храме и то уходила из кельи, то возвращалась, спросив меня, наконец: «Что ты все плачешь?» А я могла лишь сказать: «Господь так любит нас!» И Надя заплакала, повторяя: «Да, да, да».
Времена первых христиан стали вдруг явью. Я всегда боялась смерти, а тут впервые поняла то, чего не понимала прежде в житиях святых, - какая же у них была вера, если они не страшились мучений, но с радостью шли на смерть за Христа! Слава Тебе, Господи, творяй чудеса! Не я одна, но многие в Оптиной, знаю, пережили это чувство. Все земное потеряло значимость. Приблизилось Царство Небесное и стало столь желанным, что хотелось смиряться перед всеми, жить только для Господа и даже пострадать за Христа.
Совсем как во времена первомучеников, мно­гие брали песок с кровью о. Василия и частицы дерева, напитанные кровью о. Трофима и о. Ферапонта. Но у меня почему-то никогда не было веры в земельку со святых могил, а крови я про­сто боюсь. И вдруг мне тоже захотелось иметь такую святыню - кровь мученическую. Но было уже поздно, и мне ничего не досталось.
Когда гробы с телами убиенных установили в храме, на меня напала тоска. Я не могла смириться, что нет больше в живых нашего любимого батюш­ки Василия, и не представляла себе Оптиной без инока Трофима, рядом с которым у каждого возникало чувство радости. А инока Ферапонта я совсем не знала. Он был настолько молчалив и не от мира сего, что, когда он приходил к нам в иконописную мастерскую за книгами по древнерус­скому искусству и молча просматривал их у полок, то даже мысли не возникало заговорить с ним.
Я разгореваласъ уже до тоски, когда мне передали в конверте кусочек дерева с кровью о. Ферапонта. И такая радость вдруг хлынула в сердце, что я прижимала этот конверт к себе и не могла разжать рук.
Когда после погребения мы ходили молиться на могилки новомучеников и прикладывались к их крестам, то один о. Ферапонт отвечал мне на молитву радостным стуком в сердце. Сперва я подумала - это случайность, но все повторялось каждый раз. Почему так бывает, не знаю, но сердце знает и согревается».
Из воспоминаний паломника-трудника Александра Герасименко: «В день убийства москвич Николай Емельянов смочил полоски бумаги в крови звонарей Трофима и Ферапонта, а потом в пу­зырьке поставил их у себя дома в святом углу. Когда мы встретились через несколько лет, Ни­колай рассказал мне о чуде - кровь мучеников источает дивное благоухание. О том же самом мне рассказывал брат Евгений, причем я даже не спрашивал его об этом, но он сам подошел и заго­ворил о том чуде, когда благоухает мученическая кровь».
В понедельник, ближе к вечеру, на звоннице были настланы новые полы. Но убили звонарей, и молчали колокола.
Колокола в Оптиной старинные и с особой мученической судьбой - они достались обители в наследие от монастырей и храмов, разрушенных революцией 1917 года. Вот старинный колокол из Страстного монастыря, находившегося прежде в центре Москвы. Камня на камне от монастыря не осталось - теперь здесь Пушкинская площадь и редакция газеты «Известия», написавшая о трагедии в Оптикой столь глумливо, будто все еще витает на этом месте дух губителей Страстного монастыря. А вот колокола из разрушенных храмов Костромы, Ярославля, еще откуда-то, являющие собою немую повесть о гонении на христиан. Сколько крови пролилось уже под этими колоколами! И опять кровь...
Моросил стылый дождик вперемешку со снегом, а люди молча стояли у немых колоколов. И все длилась эта немая Пасха с криком боли в душе: почему безучастно молчит Россия, когда льется невин­но православная кровь? Неужели мы опять забыли, что молчанием предается Бог?!
Так и стояли два дня, не замечая в скорби, как монастырь заполняется людьми. А люди все при­бывали и прибывали, окружив звонницу плотным безмолвным кольцом.
Сейчас уже забылось, кто первым ударил в ко­локол, но многим запомнился юный инок в выно­шенной порыжевшей рясе. Он был откуда-то изда­лека, и никто его в Оптиной не знал. Но он был светловолос и голубоглаз, как Трофим, и шел от ворот монастыря таким знакомым летящим Тро­фимовым шагом, что толпа, вздрогнув, расступилась передним. «Звонари требуются?» - спросил инок, вступив на звонницу. Все молчали. А инок уже вски­нул руки к колоколам. И тут на звонницу хлыну­ли толпой лучшие звонари России, оказывается, съехавшиеся сюда! Звонили в очередь - неоста­новимо. И звонили в эти дни все - дети, женщи­ны и даже немощные Трофимовы бабушки, прико­вылявшие сюда с клюшками, чтобы ударить в колокол: «Раз убивают - будем звонить!»
Сорок дней и ночей, не смолкая, гудели колокола Оптиной, будто силясь разбудить русский народ. Но знак беды не был услышан, а уже через полгода шли танки на Белый дом. И было много крови в тот год.

ИВЕРСКАЯ

«Всякий христианин, хорошо знакомый с уче­нием Церкви, - сказал в слове на погребении игумен Феофилакт,- знает, что на Пасху просто так не умирают, что в нашей жизни нет случайностей, и отойти ко Господу в день Святой Пасхи составляет особую честь и милость... И мы сегодня не столько печалимся, сколько радуемся, потому что эти три брата благополучно начали и успешно завершили свой жизненный, монашеский путь, и обращаемся к ним с радостным пасхальным при­ветствием: «Христос воскресе!»
Случайностей действительно нет. И если отшествие новомучеников ко Господу совпало с Пасхой, то сороковой день их кончины пришелся на Вознесение Господне, а погребение - на праздник Иверской иконы Божией Матери. В IX веке во вре­мя гонений эта икона была усечена мечом иконоборца в лик, «и тогда из ланиты Богоматери, - повествует летопись,- как бы из живого тела потекла кровь». И теперь над усеченными мечом новомучениками воссияла благая Вратарница, «две­ри райские верным отверзающая».
На погребении храм был переполнен, и люди с ослепшими от слез глазами шли прощаться с братьями последним целованием. По монашеско­му обычаю их лица были закрыты черной тканью наличников. Земная скорбь переполняла сердце, но душа уже чувствовала дыхание святости. В пасхальные дни чин отпевания праздничный - пели Пасху. И как на Пасху - опять воссияло солнце и было чувство пасхальной радости. Что-то свершалось в тот день в душах, и многие, припадая ко гробам новомучеников, уже молились им, как новым святым.
Рассказывает монах Пантелеймон, в ту пору послушник: «Инока Ферапонта я, к сожалению, по­чти не знал, а с Трофимом мы дружили. И в день погребения я решил попросить его молитв. Припал к гробу и молюсь, чтобы он помог мне в моем мона­шеском пути. Лица братии были закрыты черным. Где кто лежит, я не знал. И, когда братия подняли гробы на плечи, вынося их из храма, ветер колыхнул черную ткань. Я увидел рыжую бороду о. Ферапонта и понял, что молился совсем не у гроба Трофима, но просил помощи и молитв у о. Ферапонта.
На Вознесение, на 40-й день кончины братьев, о. Ферапонт явился мне во сне. Вижу напротив оптинского храма Казанской Божиеи Матери высокую гору, по ней поднимается о. Ферапонт, а я иду следом и знаю откуда-то, что я его ученик. Стыдно сказать, но идем мы голые, а у о. Ферапонта мантия, перекинутая через руку. Оборачивается он ко мне и говорит: «Ты почему в отпуск домой не просишься?» А я, действительно, как ушел в монастырь, так два года дома не был. «Я, - говорю, - отрекся от мира и даже писем домой не пишу», а о. Ферапонт говорит: «А меня отец наместник в отпуск посылает. Мы скоро вместе на родину поедем». Я родом из Иркутска, а о. Ферапонт на Байкале лесником работал. Земляки мы с ним.
Сон есть сон. Я не придал ему значения и выки­нул из головы. После праздника пошел на хоздвор работать по послушанию, а тут подъезжает ко мне на машине отец наместник и говорит: «Ты почему в отпуск домой не просишься?» Хотел я ответить отцу наместнику, как ответил во сне, но вдруг осекся и вспомнил, как точно так же, слово в слово, спросил меня о. Ферапонт. А отец наместник говорит: «Ты ведь из Иркутска. Сейчас о. Филипп туда едет за лазуритом для иконописцев. Собирайся, поезжай с ним. Поможешь камни привезти».
Поехал я в отпуск, как предрекалось во сне. Переоделись мы с о. Филиппом в дорогу в мирское. Идем по Москве без подрясников, а о. Филипп идет впереди меня. Оборачивается и говорит: «Слу­шай, я себя просто голым чувствую. Так стыдно все время». - «И мне, - говорю, - стыдно, будто я голый». И тут же встал в памяти сон - мы ведь с о. Ферапонтом голыми шли, и мне запом­нился стыд.
По дороге нам надо было заехать по послуша­нию в Троице-Сергиеву Лавру. Господь сподобил нас с о. Филиппом причаститься здесь - как раз на день памяти преподобного Ферапонта Белозерского, ученика преподобного Сергия Радонежского. А это ведь день Ангела нашего о. Ферапонта! Тут, не выдержав, я рассказал о. Филиппу свой сон. «А ведь действительно, - говорит он, - о. Ферапонт с нами едет». И его помощь и предстательство были ощутимы в пути.
Приехал я домой и не узнал дома. Когда я уходил в монастырь, родители мои еще лишь толь­ко воцерковлялись. А тут, смотрю, все стены в иконах, а родители, оказывается, обвенчались уже. И такая мне была радость!»
Добавим к сказанному, что о. Пантелеймону отдали четки инока Ферапонта, назначили на по-
слушание в просфорню, где трудился о. Ферапонт, а в братской трапезной его посадили на опустевшее место о. Ферапонта.
Из воспоминаний шамординской инокини Сусанны «У меня в монастыре три основных послушания - иконописец, экскурсовод и звонарь. И впервые я звонила на Пасху 1993 года, мучаясь от непонятной тревоги: «Да что же это такое? - думаю. - Не звон у меня, а набат». А наутро уз­нала об убийстве.
Инок Трофим много помогал Шамордино, и у нас его особенно любили. Перед Пасхой он приез­жал к нам, благословился позвонить у нас на звон­нице и сказал потом: «Эх, сестренки, как же вы мучаетесь! Ничего у вас для звона не налажено». Это правда - мучились мы тогда. В Оптиной о. Трофим сделал на звоннице педали, клавиши, связ­ки. Там один звонарь мог легко звонить на не­скольких колоколах. А у нас и колоколов была не­хватка, и трое звонарей едва управлялись. Меня потому и поставили звонарем, что молодая и силь­ная, а для колоколов сила нужна».
Рассказывает отец эконом игумен Досифей: «У о. Трофима колокольное хозяйство было в идеальном порядке. Мы при нем и забот не знали. Придет, бывало, и скажет: «Нужна лебедка для ремонта». А что он там ремонтирует, мы и не вникали, зная, что о. Трофим человек ответствен­ный и мастер золотые руки. Все он делал на со­весть. Вон сколько лет прошло после убийства, а как наладил о. Трофим звонницу, так и поныне ремонта не требуется».
Вот и тогда в Шамордино отец Трофим начал, было, объяснять инокиням, как приварить педали к колоколам, но оборвал сам себя, понимая: в свар­ке инокини явно не сведущи. «Ладно, - сказал
он, - как будет свободное время, выберусь к вам и сам все сделаю». Загоревшись, он стал тут же планировать, как получше устроить звонницу: «С колоколами у вас бедно. Достать бы малень­кий колокол-подголосок! От него звон веселый - он как детский голосок. Ладно, подумаю. Обещаю достать».
Инокиня Сусанна продолжает: «Мы ждали о. Трофима в Шамордино на Светлой седмице, а выпало ехать на погребение. Припала я к гробу о. Трофима и плачу о своем: не приедешь, говорю, о. Трофим, ты к нам больше в Шамордино, не на­ладишь уже звонницу и не достанешь, как обещал, колокол-подголосок. Помолилась я о. Трофиму о помощи в устройстве звонницы. А сама думаю: нет больше о. Трофима, и надо браться за дело самим.
Как раз в следующее воскресенье после Пасхи я проводила экскурсию по Шамордино и все дума­ла про себя: вот обещал нам о. Трофим достать колокол, а теперь-то где его взять? Даже обра­тилась к паломникам с просьбой - может, кто поможет достать колокол? Только это сказала, как в монастырь входит военный и говорит мне: «Я вам колокол привез. Кому отдать?». И привез он как раз такой колокол-подголосок с веселым звоном, какой обещал нам достать о. Трофим.
А история у этого колокола такая. Лет двад­цать назад офицер строил дачу близ Шамордино, и солдаты выкопали из земли колокол - явно шамординский, других ведь храмов поблизости нет. На Пасху офицер повез этот колокол в Оптину - в дар монастырю, но из-за убийства дороги были перекрыты, и он не попал в монастырь. На Свет­лой седмице он дважды пытался отвезти колокол в Оптину, но каждый раз машина ломалась. «Тогда я понял, - рассказывал офицер, - что шамординский колокол должен вернуться в Шамордино, и к вам моя машина сразу пошла».
Дивен Бог во святых своих! По молитвам новомученика Трофима Оптинского, мы уже через три месяца имели полный набор колоколов и хо­рошо налаженную звонницу. И все свершалось силою Божией - при немощи в нас. Помню, летом перед Казанской нам вдруг привезли из Калуги пожертвованные театром колокола. На Казан­скую у нас престол. И я так загорелась желани­ем, чтобы на праздник был полнозвучный звон, что, не благословясъ, тут же бросилась переделывать звонницу. Спустила вниз колокола на веревках - на это силы хватило. А вот поднять многопудо­вые колокола вверх, установив их на новый звуко­ряд, - на это сил уже нет. Стою в растерянности на разоренной звоннице, а тут матушка игуменья идет: <<Ох, Сусанна, что ты натворила? Смотри, не будет звона к Казанской, по тысяче поклонов будешь бить».
Я реву и уже не молюсь, но вопию: «Новомучениче Трофиме, на помощь!» И тут на полной ско­рости подлетает к звоннице машина из Оптиной. а из нее выскакивают инок Макарий, регент Миша Резенков, резчик Сергей Лосев и паломник Виталий. «Чего, - говорят, - ревешь?» - «Звонницу, - гово­рю, - разорила, а колокола повесить сил нет». - «Подумаешь, проблема». Очень быстро и умело они повесили колокола и сразу уехали, будто специаль­но приезжали «по вызову» о. Трофима. Но это еще не все. Тут же подходят ко мне двое шамординских рабочих и САМИ предлагают приварить педали к колоколам: «У нас и сварочный аппарат, и материал наготове. Мы быстренько!» И был у нас на Казанскую полнозвучный праздничный звон».
Инокиня Сусанна теперь нередко звонит одна, а раньше с трудом управлялись трое звонарей. Однажды ее спросили: «Сусанна, тебе не трудно звонить одной?» - «А у нас не звонят в одиночку, - ответила инокиня. - Мы перед звоном молитву творим: «Новомученцы Трофиме и Ферапонте, помогите нам!» Они ведь действительно помогают - у нас все звонари это чувствуют».
Много молитв было вознесено у гробов новомучеников в день погребения, а игумен Мелхиседек сказал: «Мы потеряли трех монахов, а получили трех Ангелов». И в день погребения на Иверскую произошло первое чудо исцеления.
Случилось это так. После погребения раздавали иконы и вещи из келий новомучеников. И одна паломница, давно болевшая неизлечимой кожной болезнью, возымела веру, что получит исцеление от вещей новомученика Василия. Но когда она при­шла к его келье, все уже раздали. «Дайте и мне хоть что-нибудь», - просила паломница, заглядывая через порог в пустую келью. «Матушка, но вы же сами видите, что нечего дать». А паломница не ухо­дила, оглядывая келью с надеждой, а вдруг зава­лялся где лоскуток? И тут она увидела, что на икон­ной полке в лампаде осталось масло. «Дайте мне маслица»,- попросила она. С молитвой новомученику Василию Оптинскому она помазала этим мас­лицем свои струпья, а уезжая из Оптиной пустыни показывала всем чистую кожу на месте прежних язв.
Записать фамилию исцеленной женщины никому даже в голову не приходило, и не укладывалось пока в сознании, что в сонме исповедников и ново­мучеников Российских появилось трое новых свя­тых. В ту пору еще казалось - они хорошие и л ю-
бимые, но такие, как многие из православных лю­дей. Даже биографии братьев по их привычке к умолчанию были тогда неизвестны. А потом было то, что обыкновенно в монашестве, когда после смерти начинается жизнь, и впервые приоткрывается, как жил подвижник.
Расскажем же о жизни трех оптинских братьев, придерживаясь последовательности, избранной не нами, - первым ушел ко Господу инок Ферапонт, за ним отлетела душа инока Трофима, а потом в тяжких страданиях уходил от нас в Небесное оте­чество молодой иеромонах Василий.